"Крестики-нолики" - ориджинал - черновик.

[Мать Метели]

Поднимаю запись. Первая часть до конца.
Под конец я немного накосячила с техническими деталями - попробую списать это на психологию. Выкладываю на свой страх и риск, ибо военконсульт концовку ишшо не видел.

Варнинг: сами "Крестики" пойдут, как начало, их я ещё не переделывала, это дело пары дней. А ВОТ ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ - читать в комментах))

Автор: Мать Метели
Бета: будет ddodo, пока что эта копия не бечена.
Военконсульты: С*** Дм., ст. лейтенант запаса.
Жанр: ангст, фем (естессно, не графический)
Рейтинг: не знаю)) Рейтинг может быть и высокий, ибо внутренние войска, как-никак.
Место действия: некое пространство "Икс"))
Прим: психология зачистки мною, конечно, слегонца смягчена. Основано на реальных событиях.
Вешается под замком. В открытом доступе текст вывешен вряд ли будет, если будет, то не скоро. Авторские права защищены.

Всё уже. Никаких замков. О книжке знает страна, о книжке писали в газетах, аффтар щаслиф и неебически крут)) Кому надо - читайте по ссылке на либ.ру (ниже) там текст уже с редактурой висит и целиком.

Страна, мне первый раз до такой степени страшно выкладывать ВОТ ЭТО. По причине... но комментс, короче... Но выложу. Хотя - черновик. Сюжетная линия не поменяется, могут быть какие-нибудь мелкие изменения технического характера.

Полностью ТУТ samlib.ru/w/wojcehowskaja_j/criss-cross.shtml


"С пеплом смешивает кровь
Время за спиною.
Жизни нет и смерти нет,
Только над сосною
Одиноко на ветру
Звёздочка кружится,
Одиноко поутру
Воин веселится..." (гр. "Мегаполис")



 

запись создана: 22.03.2008 в 01:44

@темы: (с) - мои тексты и переводы

Comments

[Мать Метели]

Глава 1

Я шла во внутренние войска потому, что мне просто нечего было делать. Да, вот так вот банально - элементарно нечего делать. Кто-то ломился за золотом, кто-то за славой, а я - по такой дебильной причине.
Ну, правда, я помалкивала об этом - иначе меня сочли бы дурой, а то и кем-нибудь похуже.
А потом и помалкивать не пришлось: оказалось, что пара дней - и из меня вышел заправский вояка. Потому что истинная причина была в том, что я могла спокойно делать своё дело.
Да, я могу написать об этом самыми настоящими буквами, сложив их вот в эти настоящие слова - и мне ничуть не стыдно. Я даже могу сказать это вслух - и мне снова не будет стыдно. И - вот честно - я не знаю, почему мне вообще должно быть стыдно за то единственное, что я действительно умею делать?!
Не все, однако, такие, как я. Мне достаточно сунуть два пальца в рот - да и проблеваться так, что дым из ушей. А на следующий день я уже не помню ничего из того, что помнить не следует. Лейтенант Берц, ротный нашей карательной роты, один раз стала говорить какую-то чушь про то, что нельзя смотреть в глаза, когда знаешь, что вот этого типа надо завалить, но я не слушала. Зачем, если всё одно - у меня свой способ. Действенный, ребята, честно, я не вру. Я вообще никогда не вру.
Ну, по ходу пьесы, я немного преувеличиваю, если вдруг говорю, что мне не нужно золото. Где вы найдёте того, кому оно и вовсе не нужно? Разве только на том свете. Национал-монархисты вовсю колошматили недобитков из оппозиции, инородцев, вякающих из-за их спины, и вообще всех, кто осмеливался сказать хоть полслова поперёк, и для выжигания всей этой заразы нужны были исполнители, которые не падали в обморок при виде крови. А исполнителям нужно было золото. Национал-монархисты сидели в своих креслах давно и прочно, аргументируя тем, что только люди, у которых чуть ли не в подсознании заложены века управления страной, могут правильно делать это и дальше с точно таким же успехом, и счастье есть и будет - всем и почти что задаром. Особенно если изничтожать под корень врагов нации и прогрессивного будущего: демократов, социалистов, ассимилировавшихся иноверцев и их потомков-полукровок - и много кого ещё. Демократы-недобитки орали, что всё дерьмо и равны все: орали из каких-то щелей, пока их не вытравливали оттуда, как тараканов, с подпольных радиостанций, пока их не брали под колпак глушилки, и ещё из тысячи разных мест. Не знаю, кто как, а я в себе никаких особых способностей не ощущала. Понятия не имею, при ком мне было бы лучше, но сейчас мне явно жилось просто зашибись, потому что за всё, что я делала, мне платили звонкой монетой.
Конечно, а то нет, о чём разговор? Золото было нужно и мне. Родители сподобились оставить в наследство только красивую фамилию, родословное древо, и состояние, на пересчёт которого ушла бы от силы пара минут. Тот факт, что когда-то они не сглупили и присоединились к национал-монархистам, разнообразил их жизнь обладанием двумя партбилетами, которые, увы, нельзя было ни съесть, ни превратить в наличные. Едрить твою налево, и ещё кто-то говорил, что я должна была сидеть тише воды, ниже травы и дальше трястись над кучкой медяков, что оставили мне папаша и мамаша?! Ни черта подобного. Можно сказать, мне повезло: в Империи начались волнения, и официальным режимом в качестве меры лояльности ценилось как раз то единственное, что было у меня в целости и сохранности: родословная, на ура прошедшая сквозь решето расового отдела - то есть, вот эта самая кровь. Иначе мне пришлось бы торговать ею в розлив, не иначе - ни на что другое она не годилась.
Сначала ни про какие волнения и слыхом не слыхивали, а я подвизалась в городе в качестве не-разбери-поймёшь-кого. Грязная халупа на окраине - да только меня это волновало мало, потому что я приходила туда только ночевать, да и то не всегда. А днями напролёт я рассекала по городу - "сто монет за пакетик, чувак, и если ты попробуешь слинять, я размажу тебя по стене...", "А сейчас товар подорожал, двести монет - или я ухожу..."
Мы работали на пару с совершенно беспринципным кексом по имени Ник - ничего личного, всего лишь бизнес. Однажды была моя очередь разгребать дерьмо - то есть, что-то срочно делать с придурком, который был готов бежать и сдать нас властям. Завалить его не стоило ровным счётом ничего - кроме того, что после ко мне подкатил солидный дядя с предложением, от которого я не смогла отказаться. А потом была гражданская война, которая отнесла меня куда-то далеко на задворки страны. Я вообще не интересовалась ни политикой, ни географией, по которой в школе у меня была хлипкая тройка, да и то только потому, что я могла вскочить и лихо отбарабанить, как называется столица нашего государства - а остальных тридцать человек этот вопрос ставил в тупик. У меня были другие приморочки. Кроме того, скажи я сейчас, что это было за государство, на задворках которого началась вся эта канитель, я бы выдала военную тайну. А моя собственная жизнь, как ни крути, относилась к тем приморочкам, которые интересовали меня в первую очередь.


...В тот день нас зажали в клещи. Нашей работы там было ноль, да только началась какая-то очередная буча, и нас непонятным образом занесло на самую окраину. Чёртов молокосос Уилкс профукал всё на свете, а когда мы спохватились, было поздняк метаться. Проще было выдернуть на любом огороде соломенное чучело и послать в разведку его, а не Уилкса. Фишка была в том, что предместья города то и дело переходили из рук в руки, временами они вообще напоминали паззл - один квартал был наш, а другой уже нет. Мы к регулярной армии имели такое же отношение, как и, к примеру, дивизионная кухня - за исключением того, что нас в случае чего вздёрнули бы на первом же столбе без суда и следствия.
Я помню только вспышку, ударившую прямо мне в лицо, а потом какие-то мусорные бачки, от которых воняло тухлой рыбой и картофельными очистками - впрочем, чем ещё может вонять от помойки, - и лейтенанта Берц, которая волокла меня прямо к ним. Ноги никак не хотели идти, мир виделся словно сквозь красную непрозрачную пелену. Кровь заливала глаза, но это я узнала уже позже, когда мы были в прихожей какого-то домика с зеркалом на стене, и я увидела в этом зеркале чью-то рожу, похожую на страшные маски, которые делают спецом для Хеллоуина. И только спустя минуту до меня дошло, что это я.
- Тебя как зовут-то? - у кого-то спросила Берц.
- Адель, Ада, Ад... как вам будет удобней, - ну, и имечко... а не хочет ли она назваться раем или ангелом господним? - последнее, что мелькает в голове; ещё мне хочется заржать, хоть это и глупо, но почему-то всё равно ничего не выходит. Вместо этого я проваливаюсь в глубокий колодец тёмной воды. А ведь раньше я никогда не падала в обмороки.
...Я очухалась от того, что голова гудела так, словно по ней колотили кувалдой. Зелёные стены, зелёные шторы - из такой мягкой штуки, и, когда падает свет, они словно переливаются волнами. Всё время забываю, как называются такие шторы, а в тот момент я вспомнила только, что когда-то читала книгу, где баба, за неимением лучшего, сшила из них себе платье, да и выскочила в этом платье замуж.
А рядом со мной сидела та, кто в коридоре, да ещё в темноте, сдуру, видать, склоняла по-всякому своё имя... Она держала зачем-то мою руку, и я только потом догнала, что она смотрит на браслет. Мне тут же захотелось вскочить, да и заехать ей по морде - в качестве лекарства от любопытства. А потом мне стало всё равно.
Нет, если вас шарахнули разрывной прямо в грудь, вы точно не будете ни вскакивать, ни заезжать никому по рогам... Ведь это только потом я узнала, что кто-то совсем рядом жахнул из гранатомёта. Осколки чудом прошли по касательной, иначе я уже была бы в обществе радостной толпы всех своих клиентов. Но всё равно, думаю, какое-то время вы станете просто лежать и соображать, как бы ненароком не сдохнуть. А после вы не вспомните ни имени, ни рожи того, кому намеревались дать по рогам - если, конечно, останетесь живы.
Хотя, нет. Может, и не так. Мне не с чем было сравнить. Берц кинула мне пачку сигарет, а сама отвалилась к этой серебристо-зелёной стене и залипла - потом я узнала, что трое суток без сна чуть не уложили её прямо посреди докторшиной хаты. Она швырнула мне через полкомнаты свои вишнёвые и сразу после этого ничего больше не помнила. Как я поймала-то её, эту пачку, не могу понять до сих пор. Верно, докторша нашпиговала меня морфием по самые уши. Иначе с чего бы минут через пятнадцать меня понесло так, что мама, не горюй?
Мне, конечно, давно надо было рассказать всю эту шнягу. На то был святой отец, но не лежала у меня душа ко всяким отцам - ни к святым, ни к каким вообще. Хорошо, ладно, согласна: тогда мне надо было зажать в углу кого-нибудь из своей роты и вывалить всё, как на духу, да только это было идиотством чистой воды, и ни чем иным - я была бы послана матюгами, вот и всё. Не то, что кто-то счёл бы это слабостью, просто у каждого из нас подобных баек было выше головы, а потому чужие всем были как-то до лампочки. А тут подвернулась эта докторша. И пара ампул морфия.
Про каждый наколотый крест на запястье, про каждого сучьего мертвеца, которые, видать, не давали мне покоя - иначе зачем я стала бы трепать языком в этой странной зелёной хате? Один морфий не смог бы развязать мой язык настолько, что сама себя потом обзывала дурой, да уж чего задним числом махать кулаками? А она держала меня за руку - за ту, чёрт подери, на которой был наколот браслет, - и мне казалось, что она кто-то вроде святого отца, с этим своим странным именем, странно-мягкими пальцами, и в этом своём странном доме, вместе с цветами, шторами и мягким диваном...
Когда я отрубилась, ничего не произошло. Она могла вызвать патруль, как они себя называли, "народной милиции" - и нас бы поставили к стенке под радостные вопли зевак. Она могла просто сбежать, куда глаза глядят, в промозглую осеннюю ночь, да и отсидеться, пока мы не свалим восвояси. Но она спала за столом, как младенец, положив голову на скрещенные руки, и очки съехали на бок, надавив ей на переносице красный полукруг. Берц дала мне в бок тумака, и мы неслышно вышли. Это, конечно, было бы не так просто, не всади она мне в задницу ещё один укол.

[Мать Метели]

Я так и не узнала, откуда она взяла ампулу - но в тот момент это меня интересовало ещё меньше, чем вопрос "Есть ли жизнь на Марсе?" - то есть, вообще никак. Верно, позаимствовала у докторши, пока мы спали.
Я уж подумала было, что не миновать нагоняя за то, что меня угораздило прикемарить - да только Берц тоже была, видать, с понятием. Впрочем, если бы я сомневалась в этом, то оказалась бы круглой дурой.
Не помню, как мы добрались до своих - и вот тогда потянулись дни лазарета, уток, холодных сортиров по ночам и запаха мочи, хлороформа и каких-то едких лекарств, которые, капнув на пол, прожигали в нём цветные дырки. И ещё был белый потолок, и я рассказывала ему разную лабуду без всякой опаски, что он пошлёт меня далеко и надолго. Вот тут-то я и вспомнила во всех деталях про докторшу.
Однако дни шли - а мне никак не выходило это боком. А могло, ой, как могло! И тех, кто сносил бы мне башку, мало волновало бы, морфий то был, или анальгин пополам с димедролом: мне по-любому не стоило распускать сопли перед полукровкой. Помнится, мой папаша захаживал-таки к портному-иностранцу, который приехал из какой-то дыры и брал намного дешевле, да только делал он это тайком. А уж про то, чтоб разговаривать с этим портным, кроме, конечно, как по делу, и речи не было. Но жалеть было поздно, а потом я стала поправляться и выкинула весь этот бред из головы. А потом наступила почти настоящая весна, и повар стал давать мне по два обеда и по четыре завтрака. А потом я, ещё немного задыхаясь, вышла на свежий воздух, пахнущий дымом, мокрой собачьей шерстью и углём, которым топили печи в этом долбанном лазарете, что надоел мне пуще горькой редьки. В кармане у меня лежало предписание явиться в штаб части, которой была придана наша рота, выданное на Еву Ковальчик. Моё имя, вписанное чернилами от руки, было единственным читабельным текстом, а всё остальное словно долго стирали резинкой - и таки стёрли, чтоб неприятель нажил себе на задницу проблем - если бы, конечно, он стал озадачивать себя расшифровкой.
Я шла - сначала быстро, поражаясь, какого хрена меня так долго держали в проклятом госпитале, что даже моя корма стала от уколов твёрдой, словно мозоль. До штаба части надо было миновать всего несколько домов, но на третьем я вдруг скисла. Впереди уже маячили гранитные ступеньки подъезда, когда на лбу у меня выступила испарина, и пришлось сбавить темп до гуляющей походки городского бездельника, который бесцельно бредёт, оставляя за собой дорожку из подсолнечной шелухи.
В подъезде сквозило так, что мне чуть не дало со всей дури по морде входной дверью, обтянутой коричневой эрзац-кожей; стёкла были заляпаны мелкими брызгами - аж до третьего этажа. Словно кто-то снаружи прошёлся по ним пульверизатором с грязной водой из лужи, так, что они стали напоминать рыночные полиэтиленовые мешки, которые торговки из экономии по пять раз моют под краном. Перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила - стандартно - свои вишнёвые. Её за километр можно почуять по запаху вишни - и по тому, как она негромко покашливает, а потом сплёвывает на пол...


...Я познакомилась с Берц зимой того года, когда господин Шэдоу чуть ли не за шкирман приволок меня на аэродром и засунул в крошечный транспортный самолёт, в котором по случаю перевозили за небольшие бабки поросят и гусей. Навстречу мне пахнул сырой воздух, насыщенный запахом хлева и комбикорма, и я совсем уж было приуныла - да и кому прибавит энтузиазма полёт до будущей работы, сидя согнувшись в три погибели на дощатом ящике, которым я чуть было не занозила себе зад, да ещё и по колено в гусином навозе?
Чем таким я буду заниматься, пришлось выжимать из господина Шэдоу прямо в самолёте - с такой силой, что и самолёт бы раскололся. Но только не господин Шэдоу. Мне было наплевать, что смешно мне, уличной девчонке "сто-монет-за-пакетик-или-оторву-яйца", пытаться развалить бывалого вояку, или даже разведчика - или кто там такой вообще был господин Шэдоу. Мне, если честно, было наплевать на всё, кроме своего ближайшего будущего. А потом он привёл меня к Берц - и всё стало ясно, как на ладони.
Для начала Берц стала сосредоточенно шарить по карманам, точно у неё в жизни не оставалось более важного занятия. Думаю, в этом была вся фишка - дать мне время обосраться, передумать всё, что можно, просчитать пару попыток свалить в окно и только потом приступить к делу, да и то - ПРЯМО к делу.
- Девочек любишь? - спросила Берц.
- Ага, - я сглотнула и подумала, что у неё в мозгах явно не хватает винтика. Или шпунтика, раз первое, что она спрашивает, это то, кого я там люблю. Тут уже я собиралась добавить, что ко всему прочему я просто обожаю карманные вибраторы серии "сделай сам", как она продолжила:
- Или мальчиков?
- Девочек, - я решила, что теперь уж пан или пропал. - Тупых, как пробка. Но красивых.
Она посмотрела на меня строго - строже просто некуда, и мне сразу захотелось сообщить, что я собираюсь спать в казарме голой, зато регулярно ходить к мессе.
- Ба-а-абу... заведи себе, - томно сказала она, первую "а" растянув так, словно это была жвачка. - Иначе рехнёшься - от крови.
Я чуть не подавилась.
- От чего? - эх, мало меня учили, как надо разговаривать с теми, кто заведомо круче - ну, да я не удержалась: уж больно странным мне показалось то, как она связывает вопросы секса - и то, чем мне, по намёкам господина Шэдоу, теперь придётся заниматься.
Это он был тем солидным мужчиной, который нежно и ласково развёл меня на непыльную работёнку - и плотно подсадил на энные суммы наличными. Когда я видела господина Шэдоу, мне всякий раз хотелось первым делом ткнуть его в живот и сказать "Уууу" - правда, не думаю, что он был бы от этого в восторге. Не пристрой он меня вовремя к делу, я в итоге оказалась бы на мели или в тюрьме. А при таком раскладе я была при деньгах, при работе - и при куче позитивных эмоций.
Берц посмотрела на меня так, словно я только что сплясала канкан, аккомпанируя себе на губной гармошке. Мне показалось, что прямо сейчас она возьмёт откуда-нибудь здоровенную дубину, да и треснет меня ею промеж глаз за такое нахальство.
Нет, я была, конечно, кем-то вроде помоечного котёнка, которого подобрали на улице и притащили жить в богатый дом - но даже я соображала, что могу запросто наполучать по голове, если не буду фильтровать базар.
- Извините, госпожа лейтенант Берц, - поправилась я. - Думаю, нет проблем. Главное, чтоб неподалёку продавались батарейки. Тут всё очень просто: нужны совершенно новые батарейки, электрическая зубная щётка, запирающийся сортир и пятнадцать минут времени...
Я несла полную чушь, параллельно соображая, что будет дальше. Мне давно отстрелили бы за это башку, если бы я не умела нести её с совершенно особенным выражением лица. Собеседник стряхивал с ушей лапшу, а я выходила сухой из воды.
Берц задумчиво затянулась, бросила окурок под ноги - и неуловимым движением её рука скользнула куда-то по направлению к кобуре. Я уж хотела было зажмуриться и приготовилась получить если не пулю в лобешник, то промеж глаз рукоятью ствола, - как увидела, что она еле сдерживается, чтоб не заржать.
Хелена Берц была позитивной до кончика мизинца. Позитив пёр из неё вёдрами - даже тогда, когда от него тошнило. Мы все со временем становились настолько позитивными, что, кажется, даже свежеизготовленные нами трупы излучали уверенность в завтрашнем дне.
- Хотя нет, - сказала она, - ты не рехнёшься, - и она стала хохотать, будто я рассказала ей анекдот.
Это точно. Если мне захочется, я займусь сексом с бутылкой пива Миллер, с Миллером с этикетки от этой бутылки или вообще с пивным глюком. Вопрос в том, что пока что мне не хочется.
- Лейтенанта отставить, - добавила она, и я поняла, что к ней надо обращаться просто "госпожа Берц".
После этого в дверях нарисовались два субъекта - с такими рожами, что я снова подумала, что хорошо бы выломиться в закрытое окно даже несмотря на двойные стёкла, - но это оказался всего-навсего особый отдел со своей машинкой и шлангами, по которым переливалось какое-то дерьмо мерзкого цвета, словно они только что чистили засорившийся сортир. То ли они были глухие, то ли придуривались - но, как я ни извращалась, толку было мало. Итогом встречи стала татуировка на левом запястье, где был штрих-код и цифры 6661971.
- Ну, что, Ковальчик? - сказала Берц, хлопая меня по плечу и выбивая из моей тушки остатки гражданской пыли. - Добро пожаловать в ад!
Через пару дней жизнь пошла как по накатанной. Подъём, холодный сортир, брызги ледяной воды в качестве утреннего прикола - на затравку. Кто-нибудь гулко шлёпает мокрой рукой пониже спины, и звук этот раздаётся, кажется, на весь этаж. Вечером отбой. Гаснет свет, кто-то ещё минут пять бубнит себе под нос молитву, но потом и они затыкаются - и снова только полосы света на потолке. Посередине возникали какие-нибудь марш-броски с полной выкладкой, ещё было много всякого оружия, хотя в этом я волокла и раньше. Не помню, чтобы что-то вызвало у меня какие-нибудь особые затруднения. Ясен пень, что не в один день учишься всему сразу - так и что ж с того?
Ну, не знаю, как насчёт ада, а мне тут было самое то.
Я получила возможность говорить не "я", а "мы" - и не важно, к чему это "мы" относилось, даже если к тому, чтобы одновременно сидеть на толчке и хором распевать национальный гимн. Ещё я научилась говорить "разрешите" вместо "можно" и бегать марш-броски вдвоём с пулемётом. За кого мы воевали, или против кого, я не сильно вдумывалась; меня это мало волновало, и вся национал-монархистская пропаганда, которой нам набивали головы, пролетала у меня мимо ушей. Минимум политграмоты - держать на мушке всех, кто был инородцем, полукровкой, или не принадлежал к официально правящей партии, - я усвоила быстро. Ещё я усвоила, что врагом надлежит считать всех, кого прикажут. Кажется, я даже спать научилась с открытыми глазами, пока до начальства не дошло, что никого из нас агитировать не требовалось. На мой счёт где-то в нейтральной стране регулярно капало золотишко - и этого было довольно.

[Мать Метели]

У меня имелась своя койка - с одеялом в клеточку и маленькой дыркой в правом верхнем углу - от неудачно затушенной об него сигареты. Была тумбочка с двумя открытками от командования - на прошлое Рождество и на Пасху. И не было никаких вопросов - за исключением, пожалуй, того, что значит "666". В первые же пять минут моего пребывания в расположении, когда я стояла, как полная дура, и пялила глаза на запястье, ко мне подвалила здоровая бабища, рыжая, как будто её окунали башкой в ведро с краской.
- Ковальчик, - лениво сказала она.
- Что? - я приготовилась вливаться в новый коллектив.
- Не "что", а "я", - просветила она меня.
- Ага, - покорно сказала я.
- Ладно, шучу, - снисходительно продолжила она и зевнула. - "Я" - это для Берц.
Я поймала себя на мысли, что мне тоже хочется зевнуть. Потому что за сегодняшний день я успела ряд в ряд отодрать от подошв гусиное дерьмо, но никак не поспать. Про вчера вообще можно было молчать.
- Рот закрой - диафрагму застудишь, - посоветовала она.
- Надо будет - закрою, - ответила я.
- Какие проблемы-то? - наверное, я была похожа на неполноценную по самое не хочу.
- Где проблемы? - я сделала вид, что удивилась.
- А чего вылупилась, как баран на новые ворота? - грубо спросила она.
- А тебе что за дело? - я уже приготовилась к тому, что сейчас мне точно надают по голове.
- Спокуха, не гони волну. Моё дело такое, что надо же сделать ликбез, что к чему, - сказала она. - Семьдесят первый, ну, и что там у тебя ещё - личный номер, так?
- Ну? - мрачно изрекла я.
- Не нукай - не запрягла, - относительно миролюбиво сказала она. - А три шестёрки - это расстрельщики.
- Да? - с сомнением спросила я.
- Два, - передразнила она. - Карательная рота - то есть мы.
- Зашибись! - философски подвела итог я.
- Ну, я бы не сказала, что типа очень уж зашибись, - она сделала печальную рожу, и я поняла, что это сто пудов какой-то развод. - Вот представь: ловит тебя противник за жо... за задницу...
- И? - мне действительно было интересно - что будет, когда противник поймает меня за жо... за задницу?
- И, не заводя в особый отдел, ставит тебя прямиком к стеночке, потому что знает, что ты за крендель, - она явно наслаждалась моментом.
Мать моя ведьма! Да я больше боялась привидений, чем смерти от пули в башку.
- Круто, - с интересом сказала я. - А что делаю с противником я?
- Когда? - она слегонца сбилась с ритма.
- Ну, как когда? До того, как он поймает меня за жо... в общем, за это место? - надо же было выяснить все подробности.
- О! - воскликнула она. - Вот мы и добрались до сути вопроса.
- И? - подбодрила я.
- Слушай, тебе череп на мозг не давит? - обиделась она. - Или мысля за языком не поспевает?
- Иногда, - нагло сказала я. - Не боись, я справлюсь.
- Ладно уж. Учись, пока я жива. До этого ты шпигуешь свинцом мирное население - в количествах, не совместимых с жизнью, - сказала она и щёлкнула пальцами.
Может, кто-то, приходя сюда, этого и не знал. Я знала. И мне было всё равно.
- Класс, - подытожила я.
- Джонсон, - она протянула руку.
- Ковальчик, - назвалась я - хотя она прекрасно знала мою фамилию.
Через пять минут оказалось, что её койка - рядом с моей. Через десять минут я знала, что жратва тут хорошая, а в городе у неё есть какой-то мужик, потому что всё равно скучно и нефиг делать. А через день я убедилась на своей жо... то есть, заднице, что делать действительно нефиг.
Я приходила, плюхалась на койку и часами могла разглядывать потолок, пуская в него кольца дыма. Я осмотрела прямо-таки километры этого потолка, он задрал меня уже не на шутку - с этим своим пятном, похожим на клубничину, прямо возле стенки, и полосами света от фонаря, который стоял во дворе, возле здания котельной. Чёртов фонарь горел даже днём. Иногда я ненавидела его настолько, что мне хотелось выскочить наружу, обойти здание и со всей дури запустить в него обломком кирпича. Многие предавались созерцанию потолка. Джонсон тоже пялилась в него часами, зажав в углу рта сигарету. Сигарета в итоге гасла на середине, или тлела и дотлевала до фильтра, подпаливая эту дрянь, из которой делают сигаретные фильтры.
- Стару-у-уха, ну едрить твою налево! - орал кто-нибудь из другого конца казармы, а кто-нибудь другой принимался колотить кулаком по стене.
- Напра-а-аво, - ворчала она и тушила бычок о железную планку своей койки.
Пепел с крошками тлеющего табака сыпался на пол, Джонсон набирала в грудак побольше воздуха, наклонялась и задувала всё это хозяйство под койку.
- Хорош стучать, я тебе по голове сейчас постучу, - это относилось уже к тому, кто не жалел ни кулаки, ни стену.
Пару минут она продолжала бубнить - пока в неё не летела подушка, или ботинок, или ещё какая-нибудь хрень.
- Нежные какие стали, ты посмотри, - говорила она напоследок, перед тем, как захлопнуться.
Внезапно где-то далеко раздавались тяжёлые шаги, и дверь бухала с такой силой, что отскакивала обратно; мы знали, что она обязательно отскочит обратно, если ею звездануть со всей дури.
- ...Мать вашу... хоть топор вешай... простынёй маши... - Берц было слышно, наверное, на улице, если не в Старом городе. На фоне её голоса хилая фраза "...за время моего дежурства никаких происшествий... бла-бла-бла..." как-то незаметно исчезала в неизвестном направлении.
Двери доставалось снова, а потом в проёме возникал вздрюченный дневальный или дежурный по роте.
- Мать вашу за ногу! Оборзели совсем! Топор вешать можно! - во-о-от, теперь то, что сказала Берц, было передано слово в слово, и конец фразы тонул в хохоте.
За курево на территории расположения Берц орала на дневального, дневальный орал на нас, и жизнь весело трюхала дальше. Поорать - это было самое то, иначе башка начинала съезжать набок быстрее, чем находился ещё какой-нибудь способ поставить мозги на место.
Мы мстительно следили за новичками - и нарочито-печально просвещали по поводу того, что их рожи отныне будут висеть у противника на всех заборах. Это был классический прикол - потому что в нём почти не было прикола: в расстрельных списках мы были если не на первом, то уж точно не на последнем месте.
Начинался день, все эти булочники и молочники мирно пёрли по своим делам, потом наступал вечер, и они же не спеша волоклись домой к жене и спиногрызам. Но если бы невзначай произошёл переворот, то из нас в мгновение ока сделали бы военных преступников, идущих с оружием в руках против собственного народа. Козлов отпущения, которых вполне можно было показательно перевешать, украсив фонарные столбы.
Но нам и это было параллельно. А новичков больше не прикалывали никак - просто так, с чистого листа люди сюда не попадали. Вербовщики "на глазок" не работали.
Периодически военные действия вспыхивали заново и приближались вплотную к городу, который считался вроде как спокойным. Халява с увольнениями заканчивалась, и наша рота временно превращалась из карательной в некий странный придаток действующей армии. Самый отстой был в том, что граница проходила не так уж далеко - из-за этого мы и попадали под раздачу.
Иногда кто-нибудь разваливался, словно грецкий орех - и тогда ни с того ни с сего начинал нести всю эту шнягу про людей, которым он укатал пулю в башку, или про штатских баб из местных, которым тоже укатали что-то и куда-то. Только, я думаю, на большинство местных баб патронов требовалось куда больше, чем один. Хотя бы исходя из габаритов.
Лекарство было одно - подойти и влепить пару затрещин. Способ действовал, как по волшебству: человек резко включал позитив и прекращал гонять порожняки.
Правда сначала Берц пыталась силком затащить меня к капеллану, но после второй попытки сдалась.
Это лекарство помогало всем - помогло бы оно и мне. Но на моём пути встретилась докторша. И мой путь с тех самых пор приобрёл пугающую тенденцию неожиданно для меня самой резко заворачивать то туда, то сюда под совершенно нереальными углами.

[Мать Метели]

Итак, перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила. Она выглядела, словно загнанная скаковая лошадь, только что пена с неё не падала - и даже в лице проглядывало что-то лошадиное. Было ощущение, что её не кормили минимум неделю, или она слегка поехала крышей и села на диету.
- А. Ковальчик, - Берц всегда говорила так, словно ты расстался с ней минуту назад. Она никогда не спрашивала, где ты была, или куда собираешься, потому что у неё почти всегда были свои жутко неотложные планы, и именно ты вписывалась в них как нельзя лучше.
Я поняла, что красивый финт ушами сделать не судьба. По крайней мере, сегодня. Я хотела реактивно забросить бумагу, которая лежала у меня в кармане, делопроизводителю или секретарю - или вообще первому встречному, кто попался бы мне на глаза, а потом пойти к себе, благо мы располагались в соседнем здании, и с часок поиграть в гляделки с потолком. Однако по всему было видать, что халява кончилась.
- Одна сигарета, - сказала она. - Время пошло.
Под окнами раздалось урчание мотора.
- Ни одной сигареты, - поправилась Берц.
Она быстро поднялась и забухала ботинками вниз по мраморной лестнице.
- Давай, Ковальчик, булками шевели, - рявкнула она так, точно я собиралась упорно тусоваться возле окна.
Мне захотелось плюнуть. Ну что мне стоило задержаться всего на пару минут? Тогда бы Берц уехала без меня, а я отправилась бы на свидание со своей койкой, которое теперь откладывалось на неопределённый срок.
Под окнами стоял раздолбанный внедорожник. Берц села позади шофёра, и машина, чихнув, тронулась с места.
Мимо меня скачками проплывал город, и вдруг я поняла, что каким-то боком он изменился. Дело было не в весне, не в цветущих каштанах и не в серёжках какого-то дерева, названия которого я так никогда и не запомню - тех, что пачкают пальцы жёлтой пыльцой, если взять их в руки. Когда я видела Старый город последний раз, была осень или даже почти зима, однако обледенелые тротуары каждое утро посыпали жёлтеньким песочком, и тот, кто осмелился бы вылить помои на мостовую или высыпать туда же печную золу, не отделался бы штрафом в несколько монет. Стройные башенки поднимались к серому небу, где-то наверху скрипели флюгеры, а внизу было тихо, словно морозные ветры боялись попасться в ловушки узких улиц и остаться там навсегда. Утром того дня, когда мы попали в зелёный дом, в костёле ещё играл орган, а главный врач больницы прогуливался по центральной улице в шляпе пирожком и огромном касторовом пальто пошива прошлого века. Иногда он останавливался возле освещённых витрин и степенно раскланивался с кем-то, но при этом не снимал шляпы, видать, опасаясь простудить макушку. Заварушка началась позже, к ночи, когда этот старый засранец уже спал - а вероятнее всего, как и большинство, отсиживался в погребе.
Сейчас каштаны цвели, как ненормальные, в ветвях уже вовсю прыгала какая-то мелкая живность, но тишина в городе стояла такая, будто эта заварушка и не кончалась. Как будто в ту ночь Старый город вымер или резко свалил в полном составе, собрав манатки. Хотя, может быть, снова намечалось веселье, и народ живо попрятался по подвалам.
- Ты помнишь врачиху-то? - вдруг спросила Берц прямо над ухом - так, что я даже вздрогнула. - Тебе башку напрочь не отшибло?
- Какую врачиху? - тупо спросила я. Мне правда как будто заехали по башке, я только и догадалась прибавить: - госпожа Берц.
- Какую-какую. Которой ты полночи по ушам ездила. А она тебя за лапку держала под шум дождя, - сказала она.
Водила хмыкнул. В машине запахло так, будто она работала на спирту.
- За врачихой мы едем, - пояснила Берц; видать, тупая у меня была рожа.
Вот это номер. Голова у меня вдруг стала, как пустой котёл, по которому треснули кулаком. С одной стороны, я должна была бы радоваться, что сгинет навсегда человек, кому я выболтала многое из того, про что лучше было бы промолчать. Одновременно я понимала, что никогда и никому эта докторша не сказала бы ни слова. Вот непонятно иной раз, отчего и почему ты вдруг знаешь что-то такое, просто как факт этой чёртовой вселенной: вот едет наш драндулет, распугивая воробьёв от лужиц на обочине - это объективный факт. И вот где-то сидит себе эта странная Адель, или не сидит, а поливает из чайника глиняные горшки, и всё, что было сказано ей в ту ночь, так при ней и останется. И это тоже объективный факт. И ещё я почему-то думала, что те сволочи, что после займут её домик, нипочём не будут поливать цветы. Они просто отмоют со стены брызги крови, а то и вовсе поклеят новые обои какого-нибудь тошнотного розового цвета, а горшки просто свалят в кучу у помойки, где воняет тухлой рыбой и прелыми овощами....
Мне точно не удалось бы шариться в Старый город хотя бы через день и поливать эти чёртовы цветы. Не знаю, почему они беспокоили меня больше, чем птичка в клетке - но я залипла именно на цветы. Наверное, потому, что птичку можно было и выпустить. Итак, Старый город отпадал. Тогда я стала думать, под каким соусом притащить их в расположение и куда деть там. Может быть, никто не заметит, если я засуну их под койку?
В этот момент машину тряхнуло, и я автоматически подобралась, чтоб не влипнуть мордой в ствол оружия, которое я всегда сжимала коленями, и не остаться ненароком без передних зубов... но не тут-то было. Должна была сжимать - но не сжимала. В мою башку заколотили ещё сильнее - зачем, зачем, зачем Берц взяла с собой меня, - не послав предварительно в оружейку? Ведь не собиралась же она делать дело сама, прихватив меня только в качестве гибрида зрителя и группы поддержки? Маразм крепчал, и мне уже начало было казаться, что это запланированная акция, и Берц нарочно поджидала меня около окна, чтобы сейчас устроить мне... что именно устроить, я придумать не успела, потому что мы приехали.
- Пошли, - Берц хлопнула расхлябанной дверцей так, что моя дверца дёрнулась в пальцах и открылась сама собой. - А ты тут порядок наведи, на раз-два. Мухой, - это относилось уже к небритому мрачному водиле. - Сзади чтоб пусто было, иначе шмотки мадам докторши не влезут.
- Успею, - буркнул водила в сторону, распространяя мощный запах вчерашнего перегара.
- Живенько давай, - прикрикнула Берц. - Ишь ты. Борзометр у тебя там на жопе не вырос? Успеет он.
- А то, - сказал водила. Откуда-то с днища драндулета с шумом отвалился кусок глины.
- Не подфартило тебе, - сказала Берц, когда мы шли по тропинке. - Рано ты из лазарета свалила, а то ходила бы каждый день на исповедь. К мадам Дельфингтон.
От неожиданности я чуть не хлопнулась, запнувшись о какую-то кочку, которая выступала над землёй хорошо, если на сантиметр, и получила секундную передышку. В этот момент каким-то чудом в моей башке наступило просветление, и я разом поняла, что Берц подкалывает меня совершенно просто так, без задней мысли - и что, даже будь это по-другому, сделать ноги всё равно не удастся. Прямо перед нами уже был докторшин домик, и я не додумалась сказать ничего умнее, чем "да, госпожа Берц". Впрочем, ей было всё равно.
Потом докторша собиралась, а мы сидели и почему-то даже не подгоняли её. Я смотрела только в окно, думая, каким образом пешком добраться сюда из части, и как сделать это возможно быстрее - и не понимала, за каким чёртом я думаю именно об этом. Тогда я стала смотреть на её пальцы, которые ловко собирали небогатые пожитки: она и сама допетрила, что мы не из тех, кто пригоняет фургон и грузчиков. У неё был только чемодан и небольшой саквояж - наверное, с какими-нибудь врачебными примочками.
За обратную дорогу я не сказала ей ни слова, да и не смотрела на неё. Я почему-то думала про то, какие у неё мягкие пальцы - и снова смотрела на дорогу.
Ведь шлёпать через весь Старый город за цветами не сегодня-завтра всё равно было больше некому...

[Мать Метели]

Глава 2

Видно, это у меня в мозгах всё-таки не хватало либо винтика, либо шпунтика. Или мне надо было тогда прислушаться к совету Берц и завести себе бабу. От этого выкружился бы явный прок: пироги в дни увольнений, домашнее мясо в глиняных горшочках, вручную расписанных глазурью - такие продавались на базаре тоннами, - и чистое бельё, чинить которое самой у меня просто не поднималась рука. Поэтому оно метким броском легкомысленно зашвыривалось под койку, а потом выкидывалось в парко-хозяйственные дни, которые у нас были простой уборкой, только, ясное дело, с таким названием, чтоб мы не вздумали расслабляться. А уборка была, в свою очередь, неравномерным распределением мусора, так что под моей койкой нашлось бы место для чего угодно.
В день сразу после увольнения обед большей частью пропадал вхолостую. Я, конечно, наедала себе будку, пользуясь этой темой - и ещё знатную репу наедали хитрые местные собаки.
Конечно, мне не помешало бы ходить в Старый город чаще. Наше здание, построенное чёрт знает сколько веков назад, действовало угнетающе, как, наверное, и любое место, если торчать там безвылазно. Наверное, мне не помешало бы иметь какие-нибудь милые сердцу открытки, например, с выдавленными сердечками, или с ангелами - на память, и, может быть, даже какие-нибудь фотографии кроме тех двух, которые я заказала сама, просто так. Да и то: на них я стояла, аки столб, возле каких-то убогих комодов, художественно задрапированных чем-то вроде выцветшей скатерти, которая явно была старше моего дедушки. Можно было спорить на что угодно, что такие фотки имелись, как минимум, у нескольких поколений горожан. И ещё мне хотелось получать письма - если не от родных, то хоть от кого-то, кто мог и хотел их написать. Хотя бы иногда.
У меня не было ни писем, ни каких-нибудь своих, личных открыток на тумбочке, кроме тех, что стояли там уже больше года: открытка, которая была на мою долю на нынешнее Рождество, где-то затерялась, да и в госпитале мне точно было не до того.
Зато теперь под моей подушкой лежал простой листок в клеточку, вырванный из обычной ученической тетради, где было написано только одно слово: "Спасибо".


В тот день на обед давали борщ. Я больше всего любила борщ, и, пока повар не отвалил вместе с ключами и поварёшкой на другой этаж, я шла караулить его и просила ещё парочку порций.
А сегодня и день был - не день, и борщ был - не борщ, и вообще весь обед годился только на то, чтобы скормить его собакам.
Словно кто-то в качестве диверсии подсыпал туда неизвестной дряни, горькой, как таблетки или стиральный порошок.
Я сосредоточенно смотрела в тарелку, будто дыру хотела прожечь в фарфоре, и жевала капусту. Она накручивалась на ложку, потому что была длинная, словно макаронина. Мне казалось, что я и сама похожа на меланхоличную корову, которую не колышет ничего, кроме её чёртова клевера, а кто-то уже тыкал в мою сторону ложками и знаками показывал, что тарелка-то передо мной только одна.
- Ну как, чёрт подери, всем интересно, сколько жратвы в меня влезет?! - и словно вскипать внутри начал этот самый борщ. - Ну, на спор, честно, я схаваю котёл за один присест, не вру.
Около стены стоял кривоватый железный стол, на котором стопкой лежали подносы. Если бы туда поставили что-нибудь более существенное, он бы точно крякнул и завалился на бок. Я извлекла из-под него трёхлитровую банку - она хранилась тут с тех пор, когда у меня была привычка просить у повара налить её компотом целиком. Это было прошлым летом. Потом все каждые пять минут бегали пить воду из-под крана, а у меня был вкусный компот. Много вкусного компота.
Я прошлась с этой банкой, точно бродячий шарманщик со своей шапкой.
- Давайте - всё из ваших тарелок, не вопрос. Скидываемся для голодного края - кто больше? - передо мной упал с потолка кусок штукатурки и белой кляксой разлетелся по чистому полу, но я не обратила на него внимания. - Так как: есть пари или нет пари?
Я была готова орать с такой силой, что не только штукатурка, а и стёкла задрожали бы, да и повылетали к чертям собачьим, только никто не искал ссоры: сегодня был день увольнений.
Я пинком отправила банку под кривоногий стол - она со звоном шмякнулась там обо что-то, но не разбилась, - и вернулась к своей тарелке в единственном числе.
Меня бесило всё: луч солнца, который светил мне прямо в глаз, оранжевые капельки жира, пачкающие пальцы, столовая ложка, согнутая почему-то гораздо круче, чем полагалось...
- Ковальчик, - сзади неслышно подкралась Берц. Чёрт возьми, я порвать была готова человека, который будет подползать ко мне бесшумно, как привидение - ах, если б это была не Берц, ну если бы!
- Яблоко хочешь? - неожиданно спросила она и тут же протянула мне яблоко.
На этаже повисла тишина. Половина народу ушла в увольнение - а в Старом городе цвели каштаны, и белые душистые их свечки видны были за много километров...
Мы стояли с Берц возле открытого окна и грызли её яблоки - большие, привезённые откуда-то издалека в самый крупный городской магазин. На них были кругленькие наклейки с торговой маркой, мы сдирали их и лепили на стену снаружи. Солнце цеплялось уже за крыши домов, за высокие башенки и флюгеры на длинных шестах, а потом и вовсе стало опускаться куда-то за лес, который маячил далеко-далеко, на горизонте.
Давно улетел вниз огрызок, но неспокойно было у меня на сердце, словно скрёбся там некто невидимый под названием чуйка. Села на подоконник пчела - это была первая пчела, которую я видела в этом году. Быть может, ослеплённая закатным солнцем, она приняла шелушащийся от краски подоконник за что-то полезное, а может, просто устала с непривычки. Я покосилась было на Берц и подумала, не схватить ли пчелу за крылья. Тогда она точно встрепенётся и укусит - и я живо побегу вытаскивать иголкой жало и мазать палец йодом, или ещё какой-нибудь дрянью. Придёт боль, такая желанная, а из головы у меня сами собой подеваются куда-нибудь те мысли, что делали из меня варёную макаронину, размазанную по стеклу.
Где-то на улице затарахтел мотор, пчела улетела, а я поняла, что долбало мне по мозгам.
Всё это время, весь чёртов день я не прекращала думать про докторшу.
Почему, чёрт подери, почему я не могла занять свою башку чем угодно другим? И почему, чёрт подери, Берц взяла тогда с собой именно меня? Ведь не знай я сейчас, что к чему, не было бы сегодня этого тумана в голове, похожего на синюю гарь от двигателя вездехода, которой нанюхаешься и ходишь потом, словно чумной?
Она ведь была не с другой стороны? Но зато она была нейтралом, так?
Она не сама пришла к нам, её приволокли силком - хоть и не сказать, что она сопротивлялась, как львица.
Однако я слишком хорошо представляла, что, скорее всего, произойдёт, когда необходимость в ней минует. Пришлют врача, молодого и глупого, но имеющего погоны и хотя бы какое-нибудь захудалое званьице. А потом будут просто брызги крови на лопухах и на старинной стене снаружи, где-нибудь на задворках, куда её выведут, чтоб не пачкать пол и не смущать юные умы.
Но мне ведь всегда были параллельны такие штуки?
Мне ведь было фиолетово, разве нет?
...Фиолетовое солнце садилось в тучу, которая, откуда ни возьмись, выползла из-за леса. Берц куда-то подевалась, и я стояла у окна в одинаре, а внизу, к ступеням подъезда уже подтягивались из увольнения те, кто словил свою порцию кайфа в Старом городе.
- Разъетить твою мать! - звук, словно лопнула электрическая лампочка. Вишенка Риц в компании пятна и осколков, разлетевшихся по брусчатке на добрых несколько метров. - Твою дивизию, ну ты подумай, а! Что за день?!
Кто-то затормозил рядом, потом втянул носом воздух, присвистнул и включил вторую скорость. Риц с опаской оглянулась и исчезла следом. Пятно ещё десять минут назад точно называлось водкой или контрабандным спиртом. Но внизу было уже пусто, и отвечать за происхождение лужи и осколков остались только гордые гранитные львы...
Кто от бабы, кто от мужика - с домашними пирогами, и первой редиской с огородов, и подовым хлебом, завёрнутым в чистые полотенца... И, если бы борщ давали завтра, то половина того, что было положено всем нам по норме, точно досталась бы мне.

[Мать Метели]

Я ходила в город редко - да и что мне было там делать, разве что глазеть на главной улице на гуляющих барышень или на выставленные в витринах товары? Местные барышни меня интересовали примерно так же, как и вопрос "Есть ли жизнь... ну, к примеру, на луне?", товары... если только это была еда; например, колбаса из маленькой частной коптильни, которая точно не водилась в тех местах, где меня угораздило родиться, или шоколадные конфеты с цельными ядрышками лесных орехов - потому что когда-то давно у меня просто не было на них денег. Но я знала, что завтра я пойду-таки в Старый город - и с этими мыслями я сейчас просто доживу до отбоя.
Сортир холодный - почему-то даже сейчас он был ледяной, словно погреб.
- Привет, - сказала Джонсон.
Я посмотрела на неё с подозрением.
- Ну, что, какие новости? - поинтересовалась Джонсон.
Она спросила это так, будто я неделю была хрен знает где.
- Какие, к чертям собачьим, новости? - мрачно сказала я.
- Ковальчик, у тебя, никак, любовь? - тут же подначила Олдер.
Напротив висело забрызганное зеркало. О, да, ну конечно! Странно, если б промолчала - стоило ей увидеть меня с такой рожей дольше получаса.
- Мужского рода или женского? - спросил кто-то из кабинки.
- Если женского - то зазноба. Так называется, - авторитетно пояснила Олдер.
- Без тебя знаю, - обиделись из кабинки.
- А с обедом точно недобор вышел. Это вредно, Ковальчик, знаешь ли, - Олдер намочила полотенце под струёй воды и уже хотела огреть меня им пониже спины - с оттягом.
И это весело, ведь на самом же деле весело, и почти скрывшееся солнце посылает так некстати последний весёлый лучик... Чёрт подери, я ржала бы, как ненормальная - и тут же предложила бы совершенно идиотскую кандидатуру, например, ту же Берц, - если бы это случилось, ну, хотя бы вчера.
Но вчера - это было вчера...
А сегодня моё ухо каким-то манером уловило слово "докторша", и внутри меня словно начала взбухать коричнево-красная пена, будто в пластиковой бутылке с газировкой, особенно когда со всей дури потрясёшь её из хулиганства вверх ногами в жаркий день - и я поняла, что сейчас эта пена уже полезет через край.
- Нет, - я не кричала. Я шептала. - Нет, ты что, родная, никаких зазноб, - мой кулак врезался в стену прямо возле её левого уха, кафель острыми брызгами разлетелся вокруг - вместе с каплями моей крови.
- Просто смотри, - я отняла руку от стены; кровь струилась по запястью и дальше, к локтю, смешиваясь с синими линиями наколок, и там, уже с локтя, капала, шлёпаясь на пол, словно чернила из разбитой непроливашки. - Фокусируйся, - несколько звонких щелчков пальцами, крест-накрест - хотя мне было больно, чёрт, УЖЕ больно, уже хоть что-то вместо пустоты. И это хорошо, потому, что только не пустота, полная вопросов, которые не надо, НЕ СТОИТ задавать... - Фокусируйся, с-с-сука... ты видишь мою руку? Видишь или нет? Никогда... не смей... спрашивать... меня... об этом...
Я даже не ждала ответа, держа окровавленные пальцы перед её глазами. Я вообще говорила не для того, чтобы услышать чёртов ответ, а чтоб нарваться на драку, чтоб получить порцию боли, а лучше несколько порций - вместе с наказанием за хамство, будто вместо тех нескольких тарелок обеда, которые я сегодня точно недобрала...
- Фокусируйся! - орала я так, что было слышно, наверное, на первом этаже, на КПП. - Просто смотри на меня и фокусируйся! - сейчас должна прискакать Берц, и нам точно не поздоровится, это уж как пить дать.
- Не заводись, Ковальчик, - меня не пытались удержать, чтоб не схлопотать за компанию по морде. Олдер попятилась - скорее, от неожиданности, мать её... От чёртовой неожиданности - тогда не надо было, чёрт её дери, говорить людям всякую белиберду...
Я в последний раз со всей силы долбанула по проклятому кафелю, окончательно разбивая вдрызг свой кулак - мне уже казалось, что вместо костяшек там нечто, похожее на котлетный фарш. Берц было не видать. По белой стене текли струйки крови, и шумел за перегородкой оставленный кем-то открытым кран...
Всё было не так плохо. Гораздо хуже было бы, если б я поплыла, начав поливать подушку и окружающих горючими слезами по своей неудавшейся жизни. Вместо этого я предпочла боль - свою собственную, выталкивая ею из своей дурной башки все незаданные вопросы и все неполученные ответы.
Слова "докторша" не говорил никто - но я услышала его по приказу полезного органа под названием чуйка. Включившего инстинкт самосохранения, который велел мне лучше заработать наряд вне очереди, чем задать хоть один вопрос. "Не надо спрашивать, Ковальчик..."
В расположении горел свет, кто-то до отбоя читал, кто-то жевал принесённые из города конфеты или пирог. Я легла и накрылась с головой. Однако уже через пару минут подорвалась с такой силой, что, будь моя койка на колёсиках, её бы развернуло и ударило о стену. Мне нужна была Берц. Сейчас. Немедленно.
- Съешь ещё яблоко, - сказала она мне. - Хотя бы одно. Поможет. Это - верный способ.
У меня в пальцах снова оказалось вдруг огромное яблоко, зелёное, будто его держали в акварели, с маленьким кружочком наклейки крутого супермаркета - с иностранными буквами и профилем чужеземной красотки. Видать, и впрямь - у каждого имелся свой способ. У Берц это была нарисованная фиолетовым цветом красотка с виноградной гроздью в руке.
Следующие пять дней меня вне всякой очереди гоняли на операции - если, конечно, сверху спускали приказы. Я приходила только под утро и падала, распространяя вокруг запах бензина, оружейной смазки и крови. Не пойму, в чём был смысл; для этого надо было быть гораздо умнее, чем я. Верно, в том, чтоб отомстить кому-то - не знаю, кому - за все эти незаданные когда-нибудь вопросы и неполученные в будущем ответы. Так было проще жить - не забивая себе голову этой шнягой. Жить - чужой, совершенно неизвестных пока людей болью и смертью. Потому что они были - неизвестные.
А потом была увольнительная.
Я и ещё несколько человек вышли из проходной, и я даже зажмурилась - таким ярким показался солнечный свет.
После пяти дней сплошной канонады моя голова явно была не на месте - мне показалось, что внутри докторшиного домика кто-то находился. Но мне было насрать: даже если бы из-под кровати выскочили мародёры или просто воры, позарившиеся на её нехитрые пожитки, я спокойно сказала бы им "привет, как дела", а потом уже уложила бы навсегда. Дом словно притаился - он будто не хотел признавать моё право находиться тут. Кто бы спорил, но уж точняк не я. Хорошо, что он отдал мне эти горшки и клетку с птицей, которая настырно долбила в сухое блюдце - как она не загнулась за пять дней, знает только она сама. Для горшков заранее был припасён непрозрачный пакет, но на клетку меня уже не хватило. Стоило только представить, как в Старом городе меня со всем этим добром, словно стащенным у бродячего цирка, встречает кто-то знакомый, как мне резко плохело. Заплатив несколько монет вертевшемуся поблизости мальчишке в кепке козырьком назад и штанах на пару размеров больше, я всучила клетку ему и велела идти от меня в нескольких шагах, пригрозив поймать и вынуть душу, если он вздумает меня надуть.
Таким манером наша странная процессия дошкандыбала до здания госпиталя, когда солнце уже явно перевалило за полдень. День был жаркий, и, пока мы дошли до гранитного крыльца здания, молодость которого пришлась, наверное, на времена крутых предков моих родителей, я была просто готовым пациентом - знай, зови носилки и вели отнести тебя внутрь, в прохладу. Мальчишка тоже едва плёлся, но, думаю, большей частью он дурковал, чтоб вытрясти из меня побольше денег. Я велела ему вызвать докторшу, ещё раз пообещала вынуть душу и засунуть её обратно жопой вверх, если он сделает что-нибудь не так, и в темпе вальса убралась восвояси.
Мне приятно было бы, конечно, вблизи посмотреть, как она обрадуется, но я была не просто кем-то из местных, и не просто военнослужащим из той же, что и она, части. Я уже стала за всё это время Очень Осторожным Человеком...
Солнце продолжало шпарить, как ненормальное. Все, кто оставался в расположении обмахивались книгами, газетами и чуть ли не простынями, а я шла и улыбалась - солнцу, небу, гордым щербатым львам, охранявшим гранитный подъезд. Словно только что кончилась война и меня наградили Самым Главным Орденом...

[Мать Метели]

Глава 3

Дело было вечером, делать - мне - было нечего совершенно. Зато завтра предстояла веселуха по полной программе: кто-то жутко умный придумал мне непыльную работёнку - плевать в потолок не где-нибудь, а на лазаретном КПП. И тупой бы понял, в чём загвоздка: докторша находилась на подозрении, вот только ни одна живая душа наверняка не верила, что она может выкинуть какой-нибудь фортель. По ходу дела, я многое потеряла, что пренебрегала увольнительными, ибо кто-то сверху посмотрел пытливым оком на кучу выписанных увольнений - и сразу оценил, что мне честно и откровенно лень делать хоть что-то, даже через день шляться в Старый город.
Через пять минут после того, как меня посетила эта светлая мысль, мне захотелось постучать собственной головой о стену. Снова начиналась старая песня - мне всюду мерещилась проклятая докторша. Не знаю, что это был за бзик: стоило чему-то случиться - не важно, чему - и я тут же связывала это с ней. Если роту поднимали по учебной тревоге - просто, чтоб мы особо не расслаблялись и хоть ненадолго прекращали греть на солнце булки, - я тотчас же воображала эту тревогу боевой, и не просто боевой, потому что неприятель зашевелился, а потому что докторша выкинула финт ушами. Правда, у меня вечно не хватало времени подумать, зачем ей это было бы надо. Думаю, если бы кто-то прикололся и притащил из города душеспасительную брошюру, или набор ёршиков для чистки примусов, или ошейник для собаки - без собаки - я всё равно списала бы это на происки докторши. Она не преследовала меня лишь во сне. Да и то только потому, что мне никогда и ничего не снилось.
И здесь было то же самое. Мы периодически оттарабанивали наряд дежурными по их КПП, и ни мои увольнительные, которых не было, ни докторша, которая находилась там, где и положено, были тут не при чём.
Лазарет помещался за несколько зданий от нас, в таком же доме, который строили, видать, ещё при царе Горохе. У этих домов был ни с чем не сравнимый плюс - толстые, как в цитадели, стены хранили прохладу при любом раскладе, даже если бы на улице были тропики. Впрочем, у них имелся и точно такой же минус: чтобы зимой целиком протопить махину, впитавшую в себя холод крепостных казематов, топлива требовалось явно больше, чем отпускалось. Зимой внутри был настоящий ледник, в нетопленых помещениях на стенах нарастали сосульки, а Берц пробивало на травлю тюремных баек.
Кроме того, в здании госпиталя воняло лекарствами даже на первом этаже.
Свой наряд я честно отсидела на стуле за пуленепробиваемым стеклом дежурки, лениво листая какой-то бесхозный детектив. На второй странице я принималась клевать носом, на пятой мне даже начало сниться нечто похожее на сон, а потом книжка свалилась на пол с таким грохотом, что я проснулась.
- Виновата, госпожа Берц... - мне в первую секунду показалось, что передо мной стоит Берц и что сейчас она примется распекать меня на все корки. Хотя даже ей было понятно, что наш госпиталь, где лежало два с половиной человека, разбивших себе по пьянке башку, и несколько юнцов, которые пищали от одного только вида йода, не упёрся никому к чертям собачьим. Но это была не Берц. Это была докторша.
Первое, что я увидела, были её глаза. Испуганные, как у кролика, которого торговец на базаре вынимает за уши из большой картонной коробки и держит, поворачивая в разные стороны... Хотя, может быть, глаза казались такими потому, что она была в очках. А может быть, потому, что увидела меня.
Конечно, она знала, что я за фрукт. И, наверное, её мучили всё это время те же мысли, что вертелись и в моей голове. С той лишь разницей, что такое ей думать про себя было отнюдь не фиолетово.
- Не бойтесь, - сразу сказала я, чтоб она не дёргалась.
- Я не боюсь, - ответила она.
- Я не за вами, док, - ещё раз повторила я, чтоб до неё дошло.
- Я знаю, - сказала она.
Но я-то видела, как её отпустило. Думаю, она бы дорого дала, чтоб рядом оказался стул. Но рядом была только я - правда, в компании этого самого стула. Единственная проблема: нас разделял барьер из тёмного дерева, отполированный множеством прикосновений, и толстенная перегородка из бронированного стекла над ним, с тоненькой щелью между стеклом и деревом.
Она оперлась рукой на барьер, и я увидела у неё на запястье точно такую же наколку, как и у меня.
Я не знаю, почему особый отдел вывернулся таким образом и приравнял её к нам, но сдёрнуть из города она теперь не могла уже точно: наши поставили бы её к стенке, как дезертира, а от противника она в случае чего получила бы положенные сорок грамм свинца, как военный преступник. Чёрная наколка со штрих-кодом подрезала ей крылья, даже если она собиралась всю оставшуюся жизнь спокойно ставить свои клизмы и не пытаться рвать когти до канадской границы.
Хотя теперь она могла беспрепятственно перемещаться по территории части, где на каждом шагу маячили прямоугольники детекторов доступа.
Кстати, очень скоро эта наколка сослужила Доктору Ад неплохую службу.
Её без проблем выпускали в город - беги, если хочешь, да только далеко ли ты убежишь, вот вопрос? Докторша пошла в свой бывший дом за какими-то шмотками и по пути её тормознула городская полиция. Не знаю, где как, а в тех местах, откуда родом была я, полиция делала то, что хотела: если они изымали деньги, или порошок, или траву, или нечто в этом роде, они же и считали нужным распорядиться всем этим по своему усмотрению, хотя все остальные получали за такие дела срока. Так было и тут: эти молодцы с квадратными репами прекрасно знали, видать, кто такая была докторша, да и решили разжиться у неё чем-нибудь вкусненьким, а может, по тем временам просто позарились на её хилое барахлишко - докторша шла с чемоданом. Они поставили её мордой к стене и принялись было вытрясать душу и вместе с ней всё, что могло быть при ней - как увидели её запястье. Результатом стала незабываемая картина: посередине шла Доктор Ад, а по бокам - два недоделанных полицейских. Один нёс её чемоданчик, а другой чуть ли не на вытянутых руках - нежно, словно оно было сделано из стекла, - держал её летнее пальто. На КПП в тот день дежурила Шерри-Вишенка Риц. Она вышла наружу, со скучающим видом прислонилась к стене штабного здания и жевала зубочистку. Кто-то увидел это сверху, и в итоге все мы получили возможность насладиться красотой момента: полицейские остановились, сняли пилотки и стали мять их в руках с таким видом, будто были провинившимися школьниками, а Вишенка Риц - учителем-зверем. Она ещё какое-то время постояла, гипнотизируя их, словно удав пару обезьян, - докторша тем временем свалила восвояси, - потом подошла, и доблестные стражи стали вываливать ей в руки из своих карманов горстями пахучую первую черешню. Черешни было много, и Риц прикрикнула, чтоб они пошевеливались. "Мухой, ну!" - донеслось до нас; это было любимое выражение Берц. Те засуетились, черешня падала в горячую пыль на дороге, а мы наверху хохотали, заваливаясь друг на друга. Нашими трофеями стали полтора килограмма черешни - всё, что у них имелось, - и измазанные соком пилотки, которые нам были нужны так же, как собаке пятая нога, но мы зажали их просто из вредности.
Хотела этого докторша или нет - она уже была повязана с нами. Жизнью и смертью. Именем в расстрельном списке. Навсегда. Она была теперь наша.
И ещё я заметила, что мне совсем не хочется обращаться к ней на "ты".
- Как... ваш бок? - спросила она, слегка тормознув после первого слова. Видать, тоже задумалась, как теперь сказать - "ты" или "вы" - да только ведь я сама задала уже тон.
- А как ваш морфий? - отшутилась я.
- Почему вы спросили про морфий? - я увидела, что она улыбается.
- Ну... это самое... хотя бы про морфий я знаю много, - "Я вывернусь везде, док, ты не думай", - весело подумала я.
- Я знаю, что вы знаете, - она намекала, видать, на всё то, что я наговорила ей в ту ночь. А может, ни на что не намекала - просто надо же было ей что-нибудь ответить.
Я вышла из-за барьера, и мы стояли прямо напротив входа. В тяжёлые двойные двери вставлены были толстые стёкла - сверху и снизу, - и солнце пробиралось в холл только через них, оставляя на полу тёплые квадраты шелушащейся краски и оранжевого закатного света. Луч света падал ей на лицо, и я заметила, как она моргает коротенькими рыжеватыми ресницами, часто-часто - видимо, её слепил закат, но она почему-то не отходила. Наверное, ей нравилось смотреть туда, на улицу, сквозь это толстое стёкло.
- А хотите, пойдём ко мне? - неожиданно спросила она.
- Зачем? - я не нашла ничего лучше, чем задать этот идиотский вопрос. Впору было взять да и треснуть себя по макушке, да ведь слово не воробей.
- Я не буду вас ни о чём спрашивать. И вы ничего не должны будете говорить. Если не хотите, конечно, - смутилась она. Всё вспоминала, наверное, ту ночь. А может, это меня снова клинило, что человек говорит вовсе не то, что у него в голове. - Давайте просто чаю попьём, хотите?
- Вы что ж думаете, док, я из голодного края? Нас кормят хорошо. Очень даже, - сказала я.
И вдруг я мигом вспомнила странный зелёный дом, и чашки тонкого фарфора в резном ореховом буфете с витыми столбиками, и маленький блестящий чайник, стоящий на подносе и прикрытый салфеткой с мережкой по краю. Я никогда и ни с кем не пила чай. Где-то там, позади, люди собирались вместе - и пили виски, или водку, или заваривали в ложке героин, или забивали косяк... травка называлась иногда "чаёк"... В зелёный дом, наверное, тоже приходили люди, которым и в голову бы не пришло собраться только ради того, чтоб выпить бутылку виски. Они сидели за круглым дубовым столом и пили чай - не потому, что он вставлял, или торкал, или делал что-нибудь подобное, и не потому, что они были голодны и хотели нахаваться под завязку. Они просто были вместе. А я стою тут, как дура, свалившаяся не пойми откуда, и мне даже не приходит в голову, что можно прямо сейчас пойти к ней в комнату и попить чаю - просто так.

[Мать Метели]

- Но чаю я бы с удовольствием, - как хорошо, что я успела брякнуть это до того, как она сказала бы что-нибудь ещё - например, что ладно, в другой раз, очень жаль, но что поделать...
- Да вот только смена... - я спохватилась, и меня прямо-таки холодный пот прошиб: всё, не получится, ничего не выйдет. И чувство такое, что вот он, твой шанс, был перед тобой, как на ладони - а теперь всё, и просрала его только ты сама, да-с, профукали-с, Ковальчик...
- Ну, да ведь часом раньше, или часом позже - какая разница? - спокойно сказала она, прикасаясь к моей руке этими своими мягкими пальцами, и мне в ту же секунду стало отчего-то так легко, точно я сбросила с себя какую-то ношу. Вроде и не тяжёлую. Которую ты волочёшь, не замечая, а замечаешь только тогда, когда её у тебя уже нет.
Через два часа солнце зашло; загорелся плоский плафон на потолке. Он мигал - наверное, на городской электростанции снова случилась какая-то беда с напряжением, но мне всё равно было весело. Я даже взяла этот дебильный детектив, и даже чуть-чуть почитала его, хотя писатель явно не знал и половины того, про что писал, - и мне было весело и от этого. Пришла смена, Олдер, я сдала наряд и под её удивлённым взглядом направилась не на выход, а совершенно в другую сторону.
И вот, поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я внезапно заметила странное явление природы: шаги мои с каждой ступенькой, с каждым пролётом становились всё медленней... и медленней... И тут я поняла, что в моей проклятой черепушке, словно горошины в пустой тыкве, долбятся слова "в гости, в гости, в гости..." Вот чёрт подери - ведь я же иду в гости, подумать только! В проклятые гости, куда ходят в шляпке с вуалью и перчатках - наверное, просто для того, чтобы было, что отдать дворецкому. Нет, что за дерьмо?! Здесь и сейчас - я, а не моя мать, и не героини каких-нибудь фильмов, от которых в голове не осталось даже названий. Зато осталось - вот это...
Мы с докторшей были, как ни крути, совершенно разные люди. И сейчас внутри поселилось такое чувство, будто меня пригласили к командиру части, не иначе. Меня посетила отнюдь не здравая мысль, что я не знакома с правилами этикета, что за время своей бурной молодости порастеряла большую часть манер, и что она попросту выгонит меня ссаными тряпками, как только увидит, что я сделаю что-то не так... Тут я взяла себя в руки и пошла вперёд.
Докторше дали маленькую комнатку с двумя окнами. Внизу солнца уже не было, а здесь оно ещё светило вовсю. Окна распахнуты, и в комнате было даже жарко, совсем не так, как в холле - и летел по воздуху тополиный пух, невесомый и приставучий, как мягкий репей. Уже через минуту мне было насрать на манеры и на то, как это красиво - парящий пух на фоне закатного солнца, - потому что он принялся лезть мне в нос и ненавязчиво липнуть к одежде.
- Давайте, закрою, - докторша захлопнула створки. - Не люблю тоже, когда пух. Просто проветривалось.
Закатное солнце освещало её всю, и она снова жмурилась, но уже скорее не от солнца, а от пуха. Докторша была совсем некрасивая - в очках, из-за которых казалось, что у неё какие-то растерянные глаза, маленькая и пухлая. Но при взгляде на неё совсем не хотелось сказать "толстая". Больничный халат она уже сняла, а под ним оказалась старенькая кофточка, жёлтая, как цветок акации, и вовсе не дорогая. Меня это отчего-то удивило. Я думала, что она будет выглядеть как-нибудь до ужаса круто, и я в своём видавшем виды камуфляже покажусь общипанным воробьём. Воробьём, не знающим, как надо правильно пить чай.
Наверное, ещё я ожидала увидеть тут этот её буфет с витыми столбиками, и ту же посуду, которая неожиданно врезалась мне тогда в память, словно битое стекло в шину - вся, до последнего цветка, до мельчайшей щербинки. Но вместо этого на простом письменном столе скатерть придавил огромный алюминиевый чайник, у него на боку красной краской было написано какое-то таинственное слово, разобрать которое мог только шифровальный отдел - или работники кухни. Видать, повар расщедрился и выделил ей персональный чайник и два гранёных стакана, которые стояли рядом. На подоконнике - знакомые горшки, да ещё прилепилась на краю пол-литровая банка с каким-то зелёным заморышем - может, это был их отросток.
Не знаю, что особенного было в том чае, который мы пили. Наверное, что-то было, по крайней мере, она называла его каким-то специальным словом, а не просто "чаем". Я не заметила ничего такого - но я бы сожрала в голодный год и банку с гвоздями, и не подавилась бы. Ещё в тарелке, накрытые салфеткой, лежали пироги с капустой, что нам давали на ужин, и мы по-братски разделили их пополам.
Вещей у неё было мало. Зато водилось что-то такое, что уж точно не могло принадлежать кому-то вроде меня. Что-то типа большого альбома с фотографиями и пачки каких-то листков, исписанных её почерком - то ли писем, то ли чего ещё. Хотя, наверное, фотографии я взяла бы тоже - если бы имела. Особенно не те две штуки местного разлива, а такие, какие были у неё. Я бы только выдрала их к чертям из альбома.
Она стала показывать мне этот огромный альбом с фотками - нет, я не вру, действительно огромный, с тиснёным переплётом и кованой защёлкой сбоку. Один переплёт и защёлка, по ходу дела, весили несколько килограмм, потому что альбом придавил мне колени, словно гранитная глыба. Я смотрела на все эти снимки её родичей - и не знала, что сказать: всё время боялась облажаться и брякнуть что-нибудь не то. В голове вертелись какие-то тупые фильмы - и мне на ум приходили только фразы, что она похожа вот на того, а вот этот мужик похож на вот ту женщину в платье с кринолином, хотя на самом деле я никогда не могу сказать, кто на кого похож. Особенно если дело касается младенцев. Всегда думала, что большего идиотства нет: "...а носик у него от па-а-апы, а глазки от ма-а-амы..." Для меня это было сродни расчленению трупа. Кроме того, что вообще можно сказать о маленьком засранце двух месяцев от роду? Но, наверное, если б я сказала что-нибудь в дугу про эти носики и глазки, я бы сделала ей приятное - вот только я очень боялась лажануться. И потому я в срочном порядке решила спросить про что-нибудь другое.
- А почему вы не взяли с собой вещей побольше, док? - я окинула взглядом комнату: вещей там и впрямь было маловато. Я не удивилась бы, если в прохладные ночи - а такие иногда ещё случались - она дрожала от холода под этим своим голубеньким тканевым одеяльцем. Не думаю, что она с самого начала могла предположить, что сможет вернуться в зелёный дом и взять что-нибудь ещё: в тот солнечный день, идя по тропинке к задрызганному внедорожнику, она уходила оттуда навсегда.
В итоге и оказалось, что вот это и было то самое "не то".
- Я взяла его, - докторша показала на альбом. - И трети места в чемодане как не бывало, только представьте. Оказывается, он такой огромный.
Она сидела совсем рядом и гладила обложку альбома, как котёнка, этими своими маленькими пальцами. А я снова была в положении человека с луны, который не в состоянии понять, как можно не взять с собой тёплые вещи и рисковать замёрзнуть, или жратву и рисковать остаться голодным, и в то же время тащить тонну бесполезного хлама. Я искоса посмотрела на неё - из-под очков вытекла прозрачная капля, но она быстро стёрла её и сказала, как ни в чём не бывало:
- Давайте ещё чаю, а?
На самом деле чай разве что не тёк у меня из ушей, и до кучи я понимала, что если сейчас не сбегаю в сортир, то просто сдохну, но я мужественно ответила:
- Давайте. С удовольствием.
Она поставила передо мной ещё один стакан и сказала:
- Мало, да... Оказалось, что человеку вообще нужно очень мало. У меня вот - всё в один чемоданчик влезло. Да мне тогда и не позволили бы больше. Письма вот тоже взяла. Кому они нужны были бы... кроме меня?

[Мать Метели]

Я проследила за её взглядом - на полке лежала пачка писем, перевязанных бечёвкой. Целая пачка, толщиной, наверное, с кулак.
- Я люблю писать письма. Любила, - она словно уточняла зачем-то, будто мы были уже на том свете, а я - апостол Пётр или кто-то ещё, и мне она рассказывает, что с ней происходило на земле. - Раньше. Люди в основном любят получать, а я - и писать тоже.
Я молчала, потому что не знала, что говорить.
- А вы любите получать письма? - тут же спросила она.
- Понятия не имею, - ответила я и отвернулась. Видать, резко это прозвучало и грубо, ну, да разве не наплевать тебе было, как разговаривать с какой-то полукровкой, а, Ковальчик? Надо снова срочно менять тему, это было понятно и ежу. Прежде всего потому, что мне сто пудов не хотелось, чтоб она приняла меня за неполноценную.
На столе лежали листки, которые до этого были в альбоме с фотками, сплошь исписанные её мелким неразборчивым почерком. Я даже подумала - откуда можно было взять да и напридумывать столько слов, чтоб исписать эти листки почти сплошняком? Если б мне дали в руки ручку и бумагу и заставили написать, к примеру, письмо домой, даже не знаю, что я выдавила бы из себя, кроме пары дурацких предложений о погоде и пропагандистских лозунгов, которые когда-то запали мне в башку и никак не хотели оттуда вылезать.
- Вы сочиняете стихи? - спросила я её. Не знаю, что там было, может, и не стихи - я брякнула просто так, на шару.
- Почему вы думаете, что это я писала? - она почему-то смутилась.
- Я знаю, - сказала я.
- Откуда? - быстро спросила докторша - с каким-то странным выражением. Будто она свернула на знакомую дорожку, а там прямо перед капотом машины обнаружилась стена.
- По почерку, док, - ведь она же сама писала мне от руки, неужели забыла? - В той записке, что у меня под подушкой, ваш почерк. Сложно было б не узнать...
- Да, та записка, - мне показалось, что она снова как-то тормознула, словно стеснялась. - Вы что ж, храните её до сих пор?
Теперь была моя очередь.
В комнате стояли сумерки, но я бы вообще предпочла, чтоб разом наступила ночь и чтоб она не заметила, что я тоже умею смущаться. Чёрт бы подрал проклятую записку - потому что это была новость даже для меня. А ещё я не хотела, чтоб она навыдумывала для себя чёрт-те что: например, что я работаю на особистов и собираю компру.
- А хотите, я буду писать вам письма? - вдруг сказала она, и я не поняла, где тут ударение - на слове "я" или на слове "письма". На самом деле уже потом я догадалась, что всё поняла в ту же секунду - мне просто не хотелось обломаться. Никому не приятно обламываться...
- Зачем? - тупо спросила я, точно у меня из мозгов выветрилось всё, кроме этого проклятого слова.
- Ну, - нерешительно начала она, - я люблю писать письма...
- Хочу, - сказала я - быстро, чтоб она не успела передумать.
Наверное, со стороны это выглядело глупо - глупее просто некуда. А я была похожа на ту девочку, стоящую у витрины магазина с игрушками, которой только-только стукнуло десять, и - вот чудо - на сей раз у отца точно-преточно есть деньги на вон ту куклу, и на эту, и даже на смешного мишку с милым розовым бантом...
- Только... Я хотела вам сказать... Вам не надо больше приходить сюда, - вдруг тихо сказала она.
Мне показалось, что передо мной только что шарахнули об пол стеклянный графин с водой - вот только я не успела ещё понять, холодная эта вода или горячая. Хотя, наверное, это был не графин. Большой алюминиевый чайник из столовой, который повар выделил для... неё.
Вообще, всё это чаепитие казалось абсурдом. Словно встретились два человека родом с разных планет, встретились совершенно случайно, и так же случайно разойдутся. Кто была я - и кто была она? Я могла предъявить, как визитку, только своё имя - и больше ничего. Если бы меня когда-нибудь взяли замуж, то только из-за происхождения, но такое счастье мне оказалось не нужно.
Когда-то давно в моей жизни тоже было что-то почти забытое, полустёртое временем: хрустальная с серебром чайная посуда, крошечная застёжка фотоальбома, похожего на докторшин, французские слова, значения которых я уже порядком подзабыла, и почти похеренное умение играть на скрипке и фортепиано, которое я теперь называла, как и все, "пианино". Я выкинула из головы всё ненужное, ибо она была не резиновая, чтоб набивать её тем, что не приносило денег. В моём понимании - и в моей жизни - они зарабатывались риском, кровью и смертями. Может, не встреть я на своём пути Ника, господина Шэдоу и ещё кучу народа, я тоже стала бы такой, как Доктор Ад - с цветами в горшках и канарейкой, - только где-нибудь там, в другом мире. Но я была собой, и здесь и сейчас я - это была я, со всей своей кровищей, геральдическими знаками, которые были в моей жизни теперь только в виде наколок, и кучей трупов в послужном списке.
Но, кроме того, я была осколком моей семьи. А у моей семьи был кодекс чести. Делящий всё на свете на "comme il faut" - и "comme il ne faut pas". Так, как надо - и так, как не надо. На него много когда приходилось класть хрен. Но забивать на него сейчас не стоило. Только не сейчас, дорогая.
- Знаете что, док... Идите вы... к чёртовой матери и там и оставайтесь, - я говорила, и с какого-то перепуга мне казалось, что это не мой голос, а кого-то ещё, совершенно мне не знакомого. Так бывает, когда смотришь киноплёнку с записью вчерашней вечеринки, и ты - вот она, и вот - та шутка, которую рассказывала ты, и вот сидишь, как полный отморозок, и не узнаёшь даже собственную рожу, будто не тогда, а сейчас немного выпила, и вино дало в голову...
- Постойте. Вы не поняли, - догнал меня уже в дверях её голос. - Меня... не будет, а ваша карьера может пострадать...
Я уже выскочила в коридор, когда меня тормознуло это странное слово "карьера".
Я обернулась. Она сидела и смотрела в противоположную сторону, так и не повернувшись к дверям.
- Какая, к чертям, карьера? Вы о чём, док? - мне казалось, что у меня поплыла крыша или ещё какой-то орган, который отвечает за ориентацию в пространстве, во времени, вообще во всём. Нет, права была Берц, когда раздавала эти свои советы...
- Ваша служба, - тихо пояснила докторша. - Я не знаю, как ещё назвать.
Тогда я подошла и села на стул. Она теребила скатерть. Брала бахрому и зачем-то заплетала из неё косички.
- Кем, по-вашему, я могу стать при самой радужной перспективе? - спросила я. Мне было бы легче, если бы она хотя бы улыбнулась. Но она сидела и плела эти свои косички. А потом сказала:
- Не знаю.
На самом деле я не стала бы уже улыбаться в ответ, даже если бы докторша ни с того ни с сего взяла и затравила анекдот, потому что вспомнила, как она сказала "меня... не будет". Это тоже был объективный факт. Докторша сидела и говорила про то, что и я, и она просто не обсуждали вслух - именно потому, что это был объективный факт.
- Я не карьерист. Это раз, - сказала я. - А каким образом вы тогда предлагали писать мне письма? Это два. Говорить, не подумавши, - идиотство. Это три.
Я лепила всё это уже веселее, совершенно не парясь о том, что она подумает о моих манерах, которых не было и не будет. Снова будто стоя с кошельком, полным монет, перед витриной игрушечного магазина. А она подняла на меня глаза и смотрела с робкой надеждой - будто это я, а не она, могу сделать нечто, похожее на чудо, - с запахом ванили, конфетти и дня рождения.
Если ты хочешь, то всегда придумаешь выход. Лично я не стала бы радоваться, если б не вспомнила одну фишку, которая словно специально была предназначена для писем, которые не следовало отсылать по почте.
Фундамент нашего дома чисто для понта был облицован толстыми гранитными плитками, по которым будто бы прошлись в художественном беспорядке кувалдой, отбивая куски, да так и оставили. Когда-то давно кто-то - тоже для понта, на спор или от большого ума - пальнул с БТР или с танка из крупнокалиберного пулемёта "Корд" прямо в стену. Калибр пули у "Корда" был не слабый - 12.7 вместо стандартных 7.62 - а может быть, просто пришло время старому раствору сказать "баста", но плитка облицовки крякнула и отвалилась целиком. Сравнительно быстро муниципалитет прислал рабочих, и они присобачили плитку на её законное место, но, то ли раствор оказался жидковат, то ли там было больше песка, чем собственно цемента, потому что в итоге он начал выкрашиваться, падая на брусчатку тротуара серыми кусочками или просто высыпаясь пылью, будто древесная труха. А между плиткой и самим фундаментом обнаружилась весьма удобная и незаметная щель, в которую при желании влезло бы даже что-нибудь побольше простого тетрадного листка. А совсем недалеко были, как бесплатное приложение, я и она - сегодня, завтра и, если повезёт, послезавтра, - и этого было достаточно. Щель существовала - и это тоже был объективный факт нашего мира.

[Мать Метели]

Глава 4

На следующее утро за окном едва занимался рассвет, когда сна у меня уже не было ни в одном глазу. Я хотела было тут же пойти да и проверить, нет ли чего-нибудь новенького в дырке в стене, но тут до меня дошло, что докторша вряд ли спозаранку поскачет заниматься такой лабудой. Кроме того, кто вообще сказал, что она станет заниматься этим сегодня? На этом месте я было приуныла, но решила, что надежда на то, что всё-таки станет - лучше бесполезного лежания кверху брюхом и пустой болтовни ни о чём.
В умывальнике было тихо и холодно, словно в морге. Я спокойно мылась и мне было немного странно от того, что вокруг нет обычных воплей и визга - видать, на то мы и были бабами, чтоб верещать по поводу и без. Кроме того, это тоже помогало расслабиться и привести свой чердак в относительный порядок. Время шло. Прозвучал сигнал подъёма, рота потихоньку, полегоньку раскачалась на завтрак, а я всё тормозила и даже посмотреть боялась в сторону окна. Уж только потом я сообразила, почему не вышла на улицу хотя бы даже сразу после завтрака: я боялась обломаться и не увидеть там ничего. Мои мозги самостоятельно, без моего участия решили пойти к дыре в стене попозже, ибо по идее шансы увидеть там хоть что-то увеличивались с каждой минутой. А тем временем я стала думать, что же напишу ей в ответ. По этому важному вопросу требовался совет моего постоянного безмолвного собеседника под названием потолок. Я плюхнулась на койку и уставилась вверх. В нашей относительно халявной службе была куча минусов, но и куча плюсов: например, нам разрешалось валяться на койках в любое время суток, если, конечно, мы не были в это время в наряде, не жрали или не уехали на операцию.
В тот же миг все мысли, даже и бродившие где-то на задворках моей башки, испарились так резко, словно меня приподняло, да и стукнуло со всей дури об этот самый потолок.
Для начала надо было придумать начало. Прямо на этом месте и случился затык.
Передо мной был белый потолок с этой своей клубничиной-пятном около стены, и я представила, что передо мной - большой-большой лист бумаги. "Дорогая Доктор Ад", - мысленно стала выводить я - и тут же поняла, что так не пойдёт. Всё-таки "доктор Ад" было скорее погонялом, нежели именем. Я поменяла "Ад" на "Адель". И всё равно это было как-то не так. Почему "доктор"? Нет, базара нет, конечно, она была доктором, но да ведь я-то писала не благодарственное письмо в больницу и не просьбу быть повнимательней к моей любимой бабушке - со вложенной в конверт сотенной купюрой. Я мысленно исправила "доктор Адель" на просто "Адель", без всяких докторов. Ну, и что это была за шляпа? "Дорогая Адель", подумать только! Оставалось только подписаться в конце "Ваша любящая племянница Ева". Или ещё того круче: намазать губы помадой и шлёпнуть внизу смачный отпечаток. До кучи можно было побрызгать листок одеколоном и засунуть в розовый конверт.
Я представила эту картину, и меня затошнило.
Да что ж это был за день! Не смочь придумать всего-то навсего - первую строчку письма. Даже не всё письмо... Ой, нет. Только не это. Если меня угораздило залипнуть на первой строчке, что же будет со всем остальным?!
Мне показалось, что в комнате стало прохладнее. И ещё мне показалось, что уже завтра докторша будет думать про меня полный отстой. Я окажусь просто везунчиком, если не услышу лично от неё вопроса в лоб, училась ли я вообще в школе. И не были ли случаем мои родители местными торговцами удобрениями.
У меня перед глазами живо возникла докторша, только говорила она почему-то голосом Берц.
- Ну что, совсем кукушку отшибло? - говорила она и до кучи ещё стучала себя ладонью по лбу - с таким звуком, точно это был не лоб, а задница.
Я перевернулась, бухнулась на бок и стала смотреть в окно.
- Или букварь в первом классе на самокрутки пустила, а, Ковальчик? - не унималась докторша с голосом Берц.
Я вскочила и догуляла до окна, чтоб убедиться, что вдохновение точно не прилетит ко мне снаружи.
А на улице по-прежнему стояла жара, как в преисподней. Там, где мостовая была покрыта не брусчаткой, а асфальтом, он плавился и вонял так, словно разлили какую-то химию. В воздухе дрожало марево. Дом напротив можно было бы принять за галлюцинацию, если бы я не знала, что он стоит там уже сто лет. Классный был дом. На крыше то ли надстроили ещё одно помещение - с маленьким балкончиком с перильцами, - чтобы ничего даже там не пропадало впустую, а можно было взять, да и сдать эту комнатушку каким-нибудь студентам с пустыми карманами. То ли так выглядел чердак, и всю эту конструкцию делали просто для красоты. Я вспомнила однажды, что в детстве читала книгу про чудилу, который придумал жить на таком чердаке; только враньё это было или чистая правда, я не знала. Мне часто хотелось взять да и залезть туда с кем-нибудь - наверное, это было бы здорово, особенно на закате, когда солнце цеплялось за все эти флюгеры и шпили на верхушках конических крыш. Они тогда сливались вместе, и, если смотреть прямо на солнце, то похожи были на силуэт одного большого замка с сотней башен. Залезть я бы залезла куда угодно, вопрос был в том, что в одинаре хотелось только лежать пузом вверх и представлять это. Да и зачем бы я одна попёрлась к этому балкончику? Закат я прекрасно видела и из своего окна, а показывать его оттуда надо было кому-то, в этом и была бы вся прелесть.
На окно села муха, и я треснула её свёрнутой в трубку тетрадкой, оставив след из крови, мушиных кишок и чего-то белого, похожего на гной. Тут же мне стало обидно донельзя: выходит, что ж - я могу использовать тетрадку только для того, чтоб размазывать ею по стеклу мушиные трупы?
Ладно, продолжим.
Главное, не дёргаться. В конце концов, докторша была не настолько дурно воспитана, чтоб задавать мне подобные вопросы - это было всего только гониво и ничего больше. Но это гониво, видать, решило взять меня на измор.
Несколько следующих часов я вставала, ложилась, ходила по расположению сначала от стены к стене, потом от окна к двери, и бубнила, как заведённая - будто от того, что конкретно я придумаю, зависела моя жизнь, не иначе. Мало того, будто если я придумаю полную херню, то тут же отброшу копыта в адских муках.
Рядом со мной, задрав вверх ноги, валялась Олдер. Имена у нас были не в чести, и потому она была просто Олдер. И теперь она изо всех сил делала вид, что ей ни черта не интересно, какого хрена я рассекаю туда-сюда. Хотя на самом деле ей было интересно с такой силой, что мне казалось, ещё чуть-чуть - и у неё из ушей повалит дым. С этим надо было что-то делать.
- Слушай, Олдер, - вдруг сказала я неожиданно для самой себя. - Ты не можешь придумать рифму на слово "обед"?
Почему именно обед, я не знала. Может, потому, что приближалось время очередной жратвы, и это оказалось первое, что пришло мне в голову. Собственно, это - мысли о жратве - и не покидало моей головы ни на минуту.
- Так что, теперь стихи? - тут же радостно спросила она.
- Какая разница? - подозрительно сказала я.
- Так да или нет? - Олдер пристала, как репей и не желала отцепляться, раз уж я первая завела разговор.
- Рифма на слово "обед" - и проваливай, - я сделала вид, что ощерилась.
Конечно, никуда она проваливать не собиралась, да мне это и не требовалось. Зато к вечеру как минимум половина роты будет знать, что я решила заделаться поэтом, - и вот это мне как раз было на руку, увидь меня кто с листочком и ручкой.
- Привет, - подумав, сказала она. - Конфет.
- Ещё, - потребовала я.
Как, чёрт дери, как начать письмо? "Уважаемая Адель"... Нет, не годится. Это прокатило бы, если б я посылала соболезнования дальней родственнице.
- Сто лет, - выкрикнула тем временем Олдер. - Ну, знаешь, типа "живи сто лет". А?
- Ещё, - задумчиво сказала я.
"Госпожа Адель"... "Госпожа доктор"... Так, ещё того лучше! Мне ведь, в самом деле, нужно не свидетельство о смерти - вот тогда можно было бы, конечно, написать "госпожа". Кроме того, почему, чёрт возьми, я должна писать "госпожа" не пойми кому, какой-то полукровке?! "Потому что тебя не учили быть невоспитанной бестактной стервой", - ехидно сказал некто внутри меня моим же голосом.
- Сонет, - простонала Олдер где-то совсем рядом.
- Что это ещё за херня?! - рявкнула я. - Что это за слово такое?
- Ну... по-моему, я его где-то слышала, - нерешительно сказала Олдер. Было ясно, что она понятия не имеет, что это за штука. - Не заводись.
- Вызвалась помогать - так помогай, - я злилась не столько на неё, сколько на себя. Вдруг до меня дошло, что мне на фиг не упёрлось какое-то там совершенно бесполезное слово, и что чем дольше будет продолжаться этот цирк, тем лучше. - Подумаешь ещё чуток, а? - это я сказала уже тоном ниже, но, слава небесам, она не заметила.

[Мать Метели]

"Мадам"... а с чего я вообще взяла, что она дама, а не девица - только с того, что внешне докторша уже давно не тянула на соплячку? Меня снова охватило такое чувство, словно ботинки прибили гвоздями к полу и я боюсь ненароком не навернуться - в то время как мне надо одновременно демонстрировать манеры и улыбаться во все свои тридцать два зуба. То же самое было вчера, когда я вступила в единоборство с докторшиным монстроподобным альбомом. Тут можно было лажануться так, что после этого она не написала бы мне и квитка на анализы, не то что письма.
- Ранет, - пискнула Олдер и тут же уточнила: - Это яблоки такие.
- Знаю, - мрачно сказала я. - Всё равно не канает.
В это время где-то в районе кухни зазвенели посудой, и придумывание пришлось оставить на попозже. А попозже я вышла из КПП и даже издалека каким-то чудом увидела, или скорее почувствовала, что в дырке что-то есть. Что-то, чего там раньше явно не было. Сердце у меня с какого-то перепуга забилось с такой силой, что ещё немного - и оно бы выскочило и попрыгало вперёд меня к щели в фундаменте. Теперь проблема была в другом: за мной, как хвост, таскалась Олдер и спрашивала, не надо ли мне придумать какую-нибудь ещё белиберду. Не думаю, что дело было в белиберде. Просто ей было до чёртиков скучно.
Наконец, я спровадила её под предлогом, что хочу поговорить с Берц. При имени Берц Олдер испарилась, как по волшебству. Ещё какое-то время мне пришлось отираться возле проклятого угла, чтобы поблизости не было народу - и вот, наконец, у меня в руках был вожделенный листок в клеточку. Даже не взглянув на то, что там написано, я сунула его в карман и непринуждённо пошла восвояси.
В сортире было пусто, и никто не видел, как я улыбаюсь до ушей, точно ярмарочный петрушка. Листок оказался в точно такую же клеточку, как и тот, первый. Я ещё не видела ни слова - но уж поверьте мне, клеточки я разглядела в первую очередь.
"Здравствуйте, Ева", - писала мне докторша. Я хлопнула себя по лбу, поскользнулась и чуть не свалилась с унитаза.
- Всё нормально? - заботливо спросили из-за перегородки. Я даже не поняла от неожиданности, кто: кто-то, кто был в туалете кроме меня, где-то по соседству. Видать, я здорово шарахнулась, так что можно было предположить, что вынимать меня придётся по частям. Я выдохнула, беззвучно ругнула себя за неуклюжесть, залезла с ногами на толчок и продолжила чтение.
"Здравствуйте, Ева. Признайтесь, Вы, верно, изумились, когда я предложила писать Вам письма. Что ж, ничего удивительного: я люблю их писать, а Вы, наверное, любите получать, раз моя записка всё ещё у Вас", - при этих словах я покраснела, но на самом деле ведь она была права. "Кроме того, Вам, должно быть, хотелось бы вообще получать их хотя бы от кого-нибудь. Если учесть то, что семьи у Вас нет, то я, пожалуй, единственный человек, кому будет это интересно..."
На всё письмо не было ни одного упоминания ни о той ночи, ни о чём-то таком, о чём я могла выболтать ей при личной встрече. Сначала письмо показалось мне странным - будто бы налили воды, капнули капельку варенья, да и пытаются выдать эту шнягу за морс. А потом я поняла: это была всего лишь бумажонка, которая могла попасть вовсе и не ко мне. Да и во мне она была уверена уж точно не на сто процентов. Сперва это показалось мне обидным. А потом нет.
Она была одна. Среди людей, от которых она могла ждать только смерти, рано или поздно. И, думаю, любой предпочёл бы пожить тут ещё немного, чем на рассвете отправиться к праотцам.
Писать ей ответ я решила там же, где и читала. Подложив на колени очередной ничейный детектив - у нас в расположении роты таких водилось вроде бы два, и мы использовали их в качестве подставок, когда могли разыскать, - я решила, что не будет ничего такого, если я начну своё послание точно так же, как и она. "Здравствуйте, Адель", - вывела я, и моя хилая фантазия на этом издала последний вздох и иссякла вовсе. Как, как написать так, чтоб она поняла, а никто другой - нет? Я грызла ручку, пока пластиковый кончик не стал похож на синюю жвачку, но просветления не намечалось. И тут я подумала - а какого лысого чёрта мне писать всякую дребедень, только бы меня не засекли особисты или хотя бы та же Берц?! Я не выдаю государственных тайн, я не рисую стратегические планы - я даже не пишу копию столовского меню. К чертям собачьим! Я не офицер, а простой рядовой, всего-навсего ис-пол-ни-тель, который делает самую грязную работу, какую только можно придумать, так неужели хотя бы за всё это я не могу раз в жизни написать то, что мне хочется?! То, что случалось со мной в моём городе, будь он проклят, в моей семье, в моей жизни - и то, что ни сном, ни духом не касается всего, что происходит сейчас?! Написать потому, что не могу рассказать словами - а тем, кому могу, не хочу?! Меня всё равно вряд ли поставят за это к стенке, а всякая карьера, как выразилась вчера Доктор Ад, это не про меня. Фу! Меня даже передёрнуло от отвращения. И вот для того, чтоб она больше не гнала про меня такую пургу, я напишу ей - и расскажу потихоньку, слово за слово, что я за человек. Да, я знала, кто я и что я - но для меня, с моим странно-извращённым кодексом чести несравнимо большей обидой было, к примеру, услышать вчера это скользкое слово "карьера".
Я сидела, грызла эту ручку, и понимала, наконец, какого хрена я вчера так завелась - и каким манером сумела успокоиться, не устроив разборки, хотя до самой ночи меня всё ещё передёргивало, словно за шиворот сунули жабу. Видать, мне надо было когда-нибудь повзрослеть и выстроить всё вот это для себя в чёткую схему. Как инструктора рисуют на большом плакате цветными стрелками, что, отчего и почему - и только тогда всё это остаётся у тебя в голове. И вполне может быть, что повзрослела я как раз вчера, вот так вот, в одну минуту, и, чтоб всё это улеглось в моей дурной башке, а не испарилось оттуда к чёртовой бабушке, я рискну написать ей... А она подойдёт, может быть, даже сегодня, к этой дырке, достанет листок этими своими маленькими пальцами, поднесёт к самым глазам - и я буду интересна ей, хотя бы на то время, пока она снова не отвлечётся на свои клизмы и градусники...
Я пыхтела в проклятом сортире не меньше часа. Скорее всего, больше. Половина роты, как я и думала, уже знала, чем мы с Олдер занимались сегодня добрую четверть дня. Ручку и листок можно было бы даже не прятать - по любому куча народу теперь считала, что моя крыша приготовилась слегка съехать набекрень.
Самый отстой был в том, что я так и не написала ни строчки.
Вскоре наступила ночь - и это была первая ночь в этой моей жизни, когда я не могла заснуть. Обычно это происходило через пять минут после того, как я касалась щекой подушки. Пять минут я ещё немного медитировала в компании полос света на потолке, а потом проваливалась в слепой сон без сновидений, словно меня мгновенно гасили, как лампочку. Сейчас же начался кошмар. Я переслушала все молитвы, сосчитала эти долбаные полосы - сначала слева направо, потом справа налево, - потом стала вертеться с боку на бок и только что не встала на койке кверху ногами, может, хоть тогда мозги шлёпнулись бы на место. Джонсон рядом вдруг начала ворочаться с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть - и её койка крякнет и развалится на части.
- Слышь?! Прекращай скрипеть, а?! - шёпотом рявкнула я - насколько это было вообще возможно, рявкнуть шёпотом. - Отбой для кого был?
- А? - спросила она сквозь сон.
- Блох выведи... мать твою! - будет странно, если завтра я не охрипну.
Джонсон села на кровати, как зомби, и, зевая, стала чесать пятернёй макушку. Мне захотелось вскочить и пинками вытолкать её в коридор.
- Чего? Подъём? - спросила она.
- Какой ещё подъём? - сквозь зубы прошипела я.
Она пару минут в отупении посидела на койке, слегка качаясь, а потом поинтересовалась:
- А чего ты тогда... это самое?
- Что - это самое? - сипло сказала я.
- Шумишь чего? - наконец, спросила она, и с завыванием зевнула.
Я демонстративно перевернулась на другой бок и сделала вид, что сплю. Хотя больше всего мне хотелось дать кому-нибудь по тыкве - может быть, хотя бы тогда полегчало бы.
Всё было бесполезно. Сон не шёл. Зато лезли мысли про то, как докторша пойдёт завтра к дырке в стене и станет шарить там пальцами, а потом, наверное, заглянет всё-таки за край - на всякий случай, вдруг письмо куда-то завалилось... Чёрт подери, мне стало реально плохо, словно меня начали выворачивать кишками наружу. Словно я была на задании и по какой-то не зависящей от меня причине не могла выполнить приказа, и мне предстояло возвращаться с этим грузом, страшным, непосильным, и идти под трибунал, или лучше просить Берц пристрелить меня сразу, без всей этой волокиты... Я никому не давала никакого проклятого слова, но для меня всё было так, словно я дала его ей, докторше, и потому обязана положить письмо в дырку не позже, чем сегодня ночью, иначе мои вывихнутые понятия сведут меня с ума.

[Мать Метели]

Я встала и побрела посидеть на унитазе и ещё повздыхать над листком. О, нет, причина - хотя бы на этот раз, - зависела от меня, и мне надо было треснуть, но сделать то, что я обещала.
Дневальный нагло плющил харю на посту, уронив башку на руки и похрапывая, словно младенец. Подушкой служил другой наш общественный детектив, страницы под щекой смялись, как гармошка. Небывалое дело: обе книжки были на виду, обычно хотя бы одну из них приходилось искать, и она обнаруживалась в месте, пригодном для чего угодно, только не для книжки. Лампа на тумбочке дневального была прикрыта цветастым платком, и по стенам рассыпались бесформенные пятна.
Не знаю, про что было интересно узнать докторше - может, про что-нибудь мега-позитивное, вроде браслета, может, про то, как я вообще сюда попала... А, может, ни про что - просто она хотела отвлечься и не думать, чем ей самой грозило будущее.
Я снова уселась на толчок и принялась писать. Конечно, я не писала: "Доктор, когда-то у меня тоже были родители. А потом осталась бабушка, правда, ненадолго. И у неё тоже был альбом с застёжкой и столовое серебро", - это было бы дебилизмом. Кроме того, тогда надо было бы и продолжить, что серебро я живо загнала знакомому барыге, когда осталась одна, а потом переехала в район трущоб, где было дёшево и погано, и стала сдавать свою хату за несколько монет в час - тем, кому требовалось перепихнуться или сварить на моей плите какую-нибудь дрянь.
Про всё это в письмах, наверное, не писали. По крайней мере, все остальные люди.
А потом я плюнула и написала. В конце концов, это было не страшнее того, что случилось со мной потом, а многое она уже слышала. Конечно, я не училась на писателя, и потому фразы у меня выходили короткие и резкие. Со стороны, наверное, было похоже, что я рублю дрова или вколачиваю гвозди. Точно такими же были и мысли. Тут же я вспомнила, что именно тогда познакомилась с Ником.
Он припёрся ко мне в хату, выложил на кухонный стол пару потускневших монет вместе с крошками и подсолнечной шелухой и вежливо подождал, пока я отвалю в комнату. Отваливать из хаты совсем я не собиралась - после того, как мне чуть не устроили пожар, я перестала заниматься благотворительностью такого масштаба. Всё, что в тот раз было в загаженной миске, вылетело в раковину, хозяин миски вылетел на лестницу в компании с фиолетовым бланшем, а я с тех пор всегда оставалась неподалёку.
Через полчаса Ник вышел, окутанный клубами едкого дыма, и сел напротив меня покурить. Наверное, это и был какой-то из переломных моментов моей жизни - когда он посмотрел мне в глаза и, видать, не увидел там ничего. Ни страха, ни сожаления, ни сомнений.
- Послушай-ка, - слегонца в нос сказал он, - как я погляжу, ты не прочь заработать.
- Дальше, - предложила я.
- Ну, - чтобы Ник когда-нибудь сразу говорил, что и от кого он хочет? Ни в жизнь. - Пожалуй, я смогу тебе кое-что предложить...
- Это смотря что, - сказала я, размышляя над тем, сразу дать ему в глаз или подождать. Я была убеждена, что он предложит что-нибудь из серии "минет за двадцатку" или что-то вроде того.
- Ну, я не совсем уверен, что стоит вот так сразу об этом... - он посмотрел на струйку дыма, и снова затянулся.
- Хорошо, - согласилась я. - Давай о другом. Об этом поговорим тогда, когда ты решишь перестать трахать мне мозги.
- Я не трахаю тебе мозги, - обиделся Ник.
Так он тянул кота за яйца ещё минут десять, и дело кончилось тем, что его варево на моей плите превратилось в полную шнягу. Это был первый номер программы. А вторым номером он быстро сбацал резервный вариант. Относить эту дрянь пришлось уже мне, в качестве помощника аптекаря, а через неделю - полноправного компаньона. Как вскоре выяснилось, компаньонство не ограничивалось только выбиванием денег за то, что опять же выкруживали мы оба: кроме того, была тема под кодовым названием безопасность.
- Послушай-ка, - говорил Ник обеспокоенно. - У нас проблемы.
- Да? - спрашивала я.
Обычно это начиналось так. Надо было дать ему время повращать шариками.
- Это надо обмозговать, - решал он и извлекал из заначки какой-нибудь припасённый именно для вращения шариками, роликами и всем остальным содержимым черепушки в экстренных случаях стимулятор в виде жидкости или порошка, от запаха которых меня начинало тошнить.
В итоге рождалась идея, простая, как блин - но она срабатывала всегда.
"Безопасность" вскоре превратилась в ещё одну статью дохода. "Нет человека - нет проблемы", - глубокомысленно говорил Ник. Вот только докторше рассказывать дальше я не собиралась. Не потому, что мне было жалко или лень - я с удовольствием вывалила бы ей любой живописный эпизод со всеми подробностями, - а потому, что не стоило.
Кстати, про эпизод. Это была неплохая мысль. Если она проглотит такое - значит, мне нечего опасаться. Потому что мне относительно легко было орать сегодня самой себе про то, что я никому и ничего не должна, что я - это я, и больше никто другой. Это было днём, и это было наедине с собой. А вот реализовать такое на практике оказалось гораздо сложнее. И страшнее. Не потому, что мне надавали бы по голове - а потому, что я хотела получить от неё больше одного письма.
Хотела.
Без дураков.
И ещё мне снова очень не хотелось обломаться.
Ведь не отправлять же мне было в свой город телеграмму Нику, с просьбой изобразить со мной оживлённую переписку - даже за умеренную плату? Если этот засранец вообще ещё коптил где-то небо.
Я пососала ручку и продолжила сочинять шедевр, который в другие времена и в другом месте послужил бы прекрасным компроматом и укатал бы меня за казённый счёт на элитный северный курорт.
Я вывалила ей всё это, а затем приступила к самому главному: что было, когда мне пришлось первый раз самой разгребать дерьмо.
Почему-то людей страшно интересуют все "первые разы", чем бы это ни было - первым сексом, первым блином комом или первым убийством.
На самом деле это только так зверски звучит - убийство... первое... вы же зверюга, матушка, не иначе... Тьфу, что тут ещё скажешь?! Я хохотала на весь сортир и снова чуть не навернулась со скользкого унитазного фаянса. Такими зверюгами там был каждый. Не тут, где это - работа, а там, в городе, где из моего полуподвального оконца виднелась красная кирпичная труба какого-то завода, куда в начале седьмого мимо меня тащились работяги, шкрябая по асфальту ботинками и заменяя мне будильник. Там, где такого же работягу, клейщика афиш, прибило упавшим щитом, а вокруг стояла и глазела толпа домохозяек с корзинками в руках и детьми. Дети даже не спрашивали, что случилось, они просто стояли и с интересом смотрели. Гоночное авто сшибало мальчишку, который катался на роликах - и уже другие дети так же стояли и смотрели: они всё равно видели дохлых голубей или полудохлых или уже совсем дохлых наркоманов на ступеньках своих подъездов. От меня такая публика вываливала сразу на улицу, но если бы кто-то отъехал в моей хате, я так же равнодушно глядела бы на труп, не забыв, правда, предварительно обшарить его карманы. Смерть была рядом всегда, и какая разница, каким манером человек отбрасывал коньки, если у окружающих это могло вызвать интерес только в качестве свежего повода для сплетен? Иногда мне казалось - конечно, когда мне приходила блажь подумать об этом, - что я просто оправдываю себя этим замшелым понятием "кодекс чести", которое, конечно, как ни крути, было у моей семьи. Он не принимал много чего, и, например, из-за него я сидела сейчас на холодном горшке вместо того, чтоб валяться в кровати. Зато он принимал убийство, как таковое. Но было и другое. Сраный город, и сраная страна, где смерть была так же обыденна, как завтрак утром и ужин вечером. Это был очередной объективный факт этого мира.
Дело было только в том, что не все зарабатывали на этом деньги и в процессе были спокойны, словно удав.

[Мать Метели]

Интересно, а Старый город был хоть отдалённо похож на мой? С этими его художниками над обрывом над скалами, которые выгребались туда почти каждый день? Они раскладывали на траве свои сумки, похожие на охотничьи - с едой, термосами с чаем и, может, чем-нибудь ещё. С чопорными дамами в вуалетках, идущими каждое воскресенье после мессы? С мясником, который делал мою любимую колбасу, а кроме того, сидел в соломенной шляпе с удочкой на берегу быстрой речки? А ведь он тоже резал, чёрт дери, своих свиней...
Я перевернула листок, такой мятый, будто я подтирала им задницу, а не писала письмо, и продолжила.
Что у нас там? О, да, первый раз.
- Ну, видишь ли, - начал Ник в тот день - снова издалека. - Я, конечно, сам смог бы сделать это, но...
- Но? - подтолкнула я.
- Начнём с того, что я это уже делал, - сказал он.
- Ну, и? - спросила я.
- Значит, очередь за тобой, - пояснил он.
Ну, в общем, Ник не врал. Он мог рассказывать кому угодно страшные истории про то, как когда-то в разборках всадил обидчику заточенную отвёртку "прямиком в почку" - я-то знала, что он всегда предпочитает действовать без шума и пыли, чего бы это не касалось: уличных разборок или завёртывания в цветную фольгу рождественских подарков. Ник просто дал клиенту тройную дозу героина и спокойно смотрел, как тот ловит свой последний кайф. Теперь он считал, что у меня получится не хуже. Апеллировать к тому, что я женщина, было тупо, потому что я давала фору любому мужчине.
Значит, очередь и впрямь была за мной. Ник дал мне капсулу с каким-то ядом, а после всей приморочки-то и было, чтоб не лохануться, подсыпать это дерьмо тому, кому надо, и дальше наслаждаться зрелищем. Жаль, что до кучи нельзя было прихватить с собой попкорн или ещё что-нибудь такое.
- Ну, как впечатления? - спросил потом Ник.
- Никак, - ответила я.
- Это правильно, - как-то странно сказал он. - И должно быть никак. Какого хера тратить нервные клетки на того, кто уже сидит на облаках и болтает ногами? Никакого.
- Ну, почему? - спросила я. - Можно, например, посокрушаться о том, что я попаду в ад...
Я сказала это, и мы оба стали ржать, как ненормальные.
- Тогда ты будешь там вместе со мной, - еле выговорил Ник.
- Я сейчас просто описаюсь от счастья, - простонала я.
- Ну, тебе же не будет скучно, - это был весомый аргумент, ничего не скажешь.
- Думаю, ты успеешь достать меня уже тут, - уверенно сказала я.
Да уж, нас ждало что угодно - только не рай. Если мы вообще хотели забивать себе голову этой ерундой.
После первого раза был уже не первый - а потом даже далеко не первый, но всё это пока что было не докторшиного ума дело. Меня охватил какой-то нездоровый азарт. С одной стороны, мне было интересно ткнуть её, всю из себя такую чистенькую, носом в дерьмо, с которым она никогда не сталкивалась, и мстительно сказать: "А вот теперь понюхай-ка это, подруга". Мне хотелось, как голимому извращенцу, который поджидает поздних прохожих и демонстрирует им своё хозяйство, словить кайф от выражения её лица. Когда она прочтёт вот это - и будет знать, что это не одна из её умных книг, и не кино по телевизору, а нехилая часть жизни, которую она никогда не видела и теперь уже вряд ли увидит. Наверное, самое обидное было в том, что я тоже могла родиться в таком же городе с цветущими каштанами и флюгерами на крышах, и никто не виноват, что всё сложилось иначе. Сейчас я ожидала какой-то реакции на то, что было в письме. Какой - я и сама толком не знала, потому что меня всё ещё словно разрывало пополам, как будто меня тянули в разные стороны. А с другой стороны, я понимала, что на её месте только идиот не будет жалеть о том, что написал бабе, которая выглядит явно отмороженной на всю башку. Да ведь мне-то должно было быть безразлично, что подумает про меня какая-то полукровка, свалившаяся мне на голову словно из параллельного мира. Должно было быть, разве нет?! Но не было.
Я сложила письмо пополам и медленно вышла на КПП. Закурив, я гуляла там одну сигарету, потом другую, потом прикурила было третью...
- Что тебе не спится-то? - раздалось из-за стекла. Я даже не видела, кто это сказал.
- Может, рапорт написать? - злобно просипела я.
Голос у меня всё-таки сел, но, если учесть, сколько сигарет я высадила за сегодня с этим письмом, то это не было неожиданностью.
- Ага. В стихах, - подтвердили из дежурки и довольно хрюкнули.
Я со злостью шваркнула бычок на чистый пол и выскочила на улицу - хотя злиться мне не стоило. Вопрос позволил мне выкатиться на улицу, минуя вопрос номер два и вопрос номер три. Сзади со звоном хряснула тяжёлая дверь. Теперь главное было успеть положить листок в дырку до того, как кому-нибудь приспичит выйти и составить мне компанию.
Хорошая была ночь, и звёзды светили так ярко, что, казалось, они капнут вниз, если взять, да и стукнуть кулаком по дереву или по дому. Я засунула письмо в дырку и, прикрывая огонёк зажигалки рукой, проверила, нет ли палева. Всё было ровно, никаких уголков не торчало, и можно было, не парясь, идти спать, сказав себе: "Ну, теперь что будет - то и будет".
Проблема была только в одном: кого попросить сочинить для меня хотя бы самый завалящий стих - либо каким боком сделать это самой, - только для того, чтоб как-нибудь взять да и оставить его на видном месте?

[Мать Метели]

Глава 5

Вопрос упирался пока что только в стих - потому что докторша всё-таки ответила. Ответила, несмотря на то дерьмо, которое я вывалила ей разом, за один присест. Хотя, наверное, другого она от меня и не ожидала. Мне кажется, она испытывала ко мне что-то похожее на то, что испытывает ребёнок к раздавленному голубю или кошке: мерзко и неприятно, но почему-то интересно так, что он будет подходить всё ближе и ближе, буквально до тех пор, пока не ткнётся носом в разлагающийся труп. Мало того, следующим этапом он начнёт тыкать во всё это палкой, чтоб посмотреть, чем там, внутри, заняты мушиные личинки.
Наверное, из этой серии была и наша переписка.
Каждый день я, как неприкаянная, болталась по всему зданию, будто у меня на заду была мозоль - если мне, конечно, было нечего делать, - и сочиняла авансом следующее письмо. Мне уже стало наплевать, кем она меня считает - просто внутри становилось до ужаса хорошо, когда я вынимала из щёлки этот её очередной листок в фиолетовую клеточку.
Потому что я была ей интересна, хотя бы тогда, когда она думала обо мне или писала ответ. А это продолжалась уж точняк не меньше часа в день. Пусть даже она и думала обо мне наравне с каким-нибудь вскрытым морским ежом, заспиртованным в цилиндрической стеклянной банке - у нас были такие в школе, в кабинете биологии.
А мной больше пяти минут обычно не интересовался никто.
Мои клеточки на листках были синие - и это мне нравилось тоже.
Наконец, я проболталась докторше про стих, и она прислала мне в очередной раз вместо одного листка два, хотя я даже краешком мозгов не думала просить её о чём-то. Уж не знаю, сама ли она сочинила или списала откуда-нибудь, но стих был такой шикарный, что мне бы не удался и вполовину, даже если бы я сидела с этой целью на унитазе всю оставшуюся жизнь. Нет, ребята, я не вру - стих был чумовой. Именно поэтому он не катил, и я хранила его, запихнув как можно дальше, но говорить ей не стала. Вместо этого я подумала, что надо приморочиться и выдать на-гора продукт собственного пошиба, каким бы страшным он не вышел. Но пока что это было дело будущих времён: как я ни пыхтела, мне не удавалось срифмовать даже пару слов без того, чтоб не вышла какая-нибудь хохма.
Кажется, даже моя будка начала становиться ещё шире - потому что у меня появился дополнительный источник положительных эмоций. Оказывается, это было здорово: каждый день ждать эти листки с фиолетовыми клетками и фиолетовыми крючочками букв.


После завтрака половина роты начинала предвкушать поход в Старый город - кто-то шёл официально, кто-то нет. Официально увольнения были дважды в неделю, но ситуация в городе оставалась спокойной, супер-важное командование было далеко, и мы разболтались донельзя.
Солнце падало на пол квадратами, от которых, особенно если посмотреть на них подольше, перед глазами начинали мелькать фиолетовые пятна, а пол там был горячий, как раскалённая сковородка - это было ясно даже отсюда. Где-то далеко, за окном, в гуще крыш что-то блестело так, что казалось, это зеркало. Не знаю, что это могло быть. Может, какой-нибудь очередной хитрый флюгер. Казалось, домовладельцы соревнуются, у кого он круче - и я бы не удивилась, если бы это оказалось что-то новомодное.
Открылась дверь и вошла Берц - наступило время очередного построения. Я как раз курила и очень вовремя выпускала в потолок смачную струю дыма.
- Ковальчик! - просипела Джонсон.
- Чего? - тупо спросила я.
Джонсон треснула меня по спине - так, что я подавилась дымом и едва не закашлялась.
- Суй сюда! - рядом стояла банка, мы использовали их в качестве пепельниц: я тут же кинула туда бычок и закрыла крышкой. Теперь эта банка демонстративно красовалась на самом виду возле моей койки.
Берц задумчиво прохаживалась мимо нас и наматывала на руку ремень - у неё на пальце был перстень, из тех, которые мы когда-то называли гайками, он стукался о пряжку с глухим звоном, - и, когда дело доходило до этой самой пряжки, снова разматывала. Одновременно она, по ходу дела, принюхивалась, не воняет ли у нас куревом.
У нас воняло куревом. Ещё как воняло. У нас правда можно было вешать топор, мало того, я по запаре не до конца закрыла крышку на банке, и вонища стояла такая, что не заметил бы только человек, у которого отрезали нос или который накануне выпил ведро спирта и его не волновало ничего, кроме собственной больной головы.
И почему-то не заметила Берц. То ли она задумалась, с этим своим ремнём - когда-то я уже видела, как люди от задумчивости так же крутят в пальцах всякую ерунду, типа чёток, - а у неё тоже могла вертеться в голове какая-нибудь мысля, и ей попросту было не до нас с нашими банками и незатушенными окурками. То ли у неё у самой от курева отшибло всяческое обоняние, но факт оставался фактом: она промолчала.
Бычок дымился, мне делали страшные рожи, означающие, что бы со мной жаждали сотворить, если бы не Берц: получить с утра, на затравку, порцию крика не хотелось никому. Особенно тем, кому она должна была подписать увольнительные.
А Берц всё ходила со своим ремнём, и проверяла, достаточно ли у нас позитива, или надо придумать для нас что-нибудь эдакое, вроде парко-хозяйственного дня. Чтобы мы теперь уже просто лучились жизнерадостностью, как человек, только что сунувший палец в розетку.
- Ковальчик, Джонсон - в 23-00 на КПП, - жизнерадостности, видимо, было выше головы, а время означало только то, что сегодня мы с Джонсон едем в ночь делать свою работу. То есть, прислонять кого-то к стеночке и нежно провожать в мир иной под грохот автоматных очередей. Обычно больше двух человек не требовалось - считалось, что автоматчик справится и один, а второй прикрывает ему жопу, если вдруг кто-то вздумает взбрыкнуть и сделать ноги. Если вызывали больше, чем двоих - это значило, что либо предстояло оприходовать кучу народу, либо народ имел привычку брыкаться. А если подрывали человек двадцать и больше - народу было минимум посёлок в полном составе, вместе с хатами, курами, собаками и детьми.
- Ковальчик, ко мне зайди, - уходя, бросила Берц. И уточнила: - Завтра зайди. С утреца.
Пару человек - или посёлок - вешали на нас, женское вспомогательное подразделение. Когда-то я с удивлением думала: по какой такой причине в роте не было ни одного мужика. На самом деле в самой части мужиков было полно, да только с нами они пересекались мало - если только по причине, иронично именуемой "любовь", но почему-то и они и мы предпочитали заводить шашни на стороне, в городе.
Хотя, почему? Очень даже понятно.
- Много ума не надо - баб безоружных валить со стариками, - говорил кто-нибудь и презрительно сплёвывал. - Снайпера херовы.
Может, оно и так - да только меня никто не обязывал держать в списке друзей половину части. Мне выше головы хватало и своих.
Кроме того, в последнее время в части оказалось полно сопляков, которые нам были не нужны даже даром. А самое интересное было в том, что, как ни крути, по жестокости и крепости нервов они уступали нам, и, видать, уступали не слабо - вербовщикам-то уж точно было виднее.
Я не знала, много ли жестокости было во мне. Наверное, много, иначе я сидела бы в другом месте и вышивала крестиком... То есть, м-да... Вышивала крестиком на каком-нибудь чёртовом платочке, а не на своей руке.
Я не знала, зачем меня вызвала Берц. Не из-за курения в расположении, это было ясно. Может, сорока на хвосте принесла про докторшу? Мне сразу стало казаться, что она пропоёт что-нибудь ещё томное про ба-а-абу... ну, или, на крайняк, мужика-а-а... И что именно за этим она хотела поговорить со мной наедине-е-е. В мою башку тут же полезли пошлые мыслишки, что она как-то связывает снова эту тему - и то, за чем мы поедем сегодня ночью. Но, раз мне сказали явиться завтра, я развернулась и отправилась дальше заниматься тем же самым - то есть давить свою койку.
В городе мне делать было нечего, от одной мысли о плавящемся асфальте мне плохело; я дала денег, чтоб мне купили этой восхитительной колбасы с жиринками и перцем, а сама завалилась мордой по направлению к потолку.
Потому что я ждала вечера, а потом 23-00.
Вечером холодало, а в 23-00 намечалась веселуха. Ещё какая веселуха. Да, ребята, ничего не сравнится с этими ночами под звёздами-каплями, после дороги в тряском бэтере, в котором ты сидишь с напарником, и оба вы обнимаетесь с автоматами. Мне казалось, что вся моя предыдущая жизнь была так, прелюдией ко всему тому, что началось тут.

[Мать Метели]

И вдруг меня снова развернуло и словно какой-то силой приподняло с кровати. Сегодня я уже получила от докторши письмо - стало быть, она пришла бы к дырке только завтра, и я, хоть убейся, никак не могла без палева предупредить её про то, что её тоже могут подтянуть к 23-00. Я не знала, почему это пришло мне в голову только сейчас. До того, как сегодня дёрнули меня, уже десять раз дёргали кого-то ещё - и докторша тоже была неподалёку. Никто же до сих пор не потащил её с рычанием следом за зачисткой - только потому, что она ещё ни разу там не была?
Но сегодня мне было как-то нехорошо. Мне казалось - и, наверное, совершенно правильно - что в её списке это явно стоит в колонке с заголовком "плохо".
Она много что хотела знать про меня. Но этого ей знать не стоило. То есть, не стоило видеть.
Да и знать-то по сути там было особо нечего.
Наш бэтер приехал уже тогда, когда обыск и всё остальное было закончено. Одно окно вылетело вместе с рамой и наличником и валялось на клумбе прямоугольником, ярко-белым в темноте. Рядом была дырка с холмиком земли - видать, рама углом попала прямиком туда, с корнем вырывая душистый табак и приводя клумбу в такой вид, словно её только что начали вскапывать заново.
- Окна - смотри, - сказала Джонсон и ткнула стволом в сторону дома.
- Чего? - спросила я.
- Да вон - кажись, вместе с наличниками посшибали, - ответила она, приглядываясь.
Ещё под ногами было много чего-то светлого и маленького - оказалось, что это шмотки, которые на кой-то хрен выкидывали из дома, словно в порыве ссоры. Ну, знаете, когда жена орёт мужу: "Уходи к чертям, видеть тебя больше не хочу!", и прочее, а потом начинает швырять его барахло в окно. Если муж не дурак, то он вламывается обратно, некоторое время слышится визг и ругань, а потом, уже ближе к утру, они мирятся. Но тут дело было, ясен пень, не в ссоре.
Мы с Джонсон шли прямо по этому барахлишку, потому что всё равно было понятно, что вряд ли оно пригодится тому, кто жил в маленьком домике. Мне странно было идти в грязных ботинках прямо по вещам - розовым, белым, с кружавчиками, взрослым, детским, всяким. Но просто странно, ничего больше. И потому-то и сказать уже можно было "жил" - лично я могла сказать без проблем. Мы приезжали всегда под завязку, после всех. Когда уже визг, крики, мордобой были позади, а потом были позади и обыск, и допрос, и что там ещё находилось в ведении полиции безопасности.
- Как по снегу идём, - сказала Джонсон.
- Это почему? - спросила я.
- Как - почему? - удивилась она. - У тебя снег-то есть?
- У меня - это где? - на всякий случай поинтересовалась я.
- У тебя - это в твоём городе, - она подняла стволом АК какой-то переломленный пополам цветок. Цветок был высокий. Вроде эта фиговина называлась ночной фиалкой. А, может, и нет, - но пахла она здорово.
- А. В городе, - нарочито равнодушно сказала я. - А я думала, в голове. Или под кроватью.
- Тьфу ты! - плюнула она. Я хрюкнула - смешно было смотреть, как она велась на всякую такую замануху, когда я начинала болтать абы про что.
Земля вокруг дома была посыпана битым стеклом. Казалось, что из окон в спешке кидали всё, что только можно - будто начинался пожар, и хозяева хотели спасти хоть что-то. Когда мы вошли, оказалось, что битого стекла полным-полно и внутри. А на всём этом - и вдобавок ещё и в собственном дерьме, - кто-то лежал, скрестив за головой руки в стальных кольцах браслетов. Вонища стояла такая, будто неподалёку попал в аварию ассенизационный обоз из холерных бараков.
- Ёёёё, - тут же сказала Джонсон.
- У вас канализация не сломалась часом? - спросила я - просто так, в пустоту. Всё равно мне никто бы не ответил.
- Твою маму в челюсть, ненавижу дерьмо, - посетовала Джонсон, но нос зажимать не стала. К этому мы уже привыкли.
Мне лично было без разницы, кто это был, и что такого они сделали, чтоб заработать горячий кусок свинца. Какая-нибудь поддержка оппозиции, вся эта долбанная политика, в которой я ни хрена не разбиралась. Я просто делала свою работу: "И никаких вопросов, Ковальчик..."
А сразу после нас всегда заходил доктор и удостоверял, что мы не лохи, и что-что, но стреляем метко. Вот этого я и боялась весь день. Что этим доктором сегодня окажется Адель.
Я знала её всего ничего. Всего-то несколько листков бумаги, ну, если не считать того короткого разговора за чашкой чая. Немного странно было измерять листками бумаги то, как ты относишься к человеку. Но мне казалось, что вот это для неё - слишком. А ей пришлось бы переворачивать этих людей и смотреть, так ли они мертвы, как надо? Ей бы пришлось делать обратное тому, что она как раз хотела делать. Мне-то было всё равно. А даже если бы мне было не всё равно, я бы перетерпела. А она, такая нежная и трепетная, могла сорваться - не потому, что ей пришлось бы освидетельствовать пару трупов, а потому, что они свежеизготовлены человеком, которому ты пишешь свои фиолетовые каракульки... И мне, после всего-то нескольких дней этих каракулек ни о чём, не хотелось бы увидеть, как закаменеет её лицо...
Врачи часто были разные, и каждый - со своим прибамбасом. Один вечно напевал мазурку - про то, что это именно мазурка, я узнала лично от него. Другой вследствие контузии слышал хорошо, если треть из того, что ему говорили, и вследствие неё же, родимой, вечно забывал отдать свою бумагу, её приходилось вытрясать чуть ли не силой; ну, и так далее, по списку.
Доктором оказался какой-то молодой незнакомый тип с красными от недосыпа глазами - то ли он был не из нашего госпиталя, то ли за последние дни работы там прибавилось. Либо доктор накануне много и хорошо пил.
- Слышь, расстрельщики, - обратился он к нам. - Ну, что тут у вас?
Мы промолчали - сам увидит, не слепой.
- Ну-с, посмотрим, - мне показалось, что доктор икнул. - И что? Клиент скорее мёртв, чем жив, надо полагать.
- Бумагу черкните, да и валите на все четыре стороны, - сказала грубая Джонсон.
До нас докатилась мощная волна перегара. Доктор был уже зверски пьян.
- Готовы, кажись, - он с усилием перевернул мертвецов, потрогал их и так, и эдак, и только что не облобызал, извозившись в кровище, как свинья, а потом долго протирал руки спиртом.
- Не желаете, молодые люди? - доктор так махнул банкой со спиртом, что она чуть не улетела в окно. Точнее, в ту дырку, которая теперь была вместо окна.
- Тогда уж леди, - сказала я, и мы засмеялись.
Остатки спирта они выпили напополам с Джонсон, и я начала уж было жалеть, что не пью - так аппетитно они причмокивали и так вкусно пахло в этой хате смесью алкоголя, крови и смерти. Джонсон возила автоматом по полу, битое стекло звякало под металлом ствола, словно где-то далеко звонил телефон.
Я отошла за дом, который выглядел так, словно попал под торнадо, и хорошенько проблевалась. Мне всё равно, видит меня кто или не видит, просто прикольнее было делать это в одинаре. И всё, как по волшебству, сразу стало, как надо: я почти уже не помнила взгляда одного из этих чуваков, когда он поднял глаза на шорох стекла, и ночь снова стала чудесной ночью с запахом цветущих фиалок и табака с их клумбы.
А потом БТР медленно потрюхал домой, подбрасывая нас на каждой кочке. Джонсон, у которой каким-то чудом не было ни в одном глазу, материлась, что её задолбали чёртовы кочки и левый спирт, а я была пьяна этой ночью - под звёздами, жидкими, как кровь.
На следующее утро, едва пожрав, я потопала к Берц. Она сидела, задрав ноги на стол, и обмахивалась газетой. В окно уже начинала волнами плыть жара.
- Я вот о чём, - она сразу перешла прямо к делу. - Что там у тебя со стихами?
- Не получается, - честно призналась я.
- Да и хрен с ними, - оптимистично утешила Берц.
- Да? - с сомнением спросила я - мне что-то не очень хотелось расставаться с такой красивой легендой.
- Два, - передразнила Берц.
- Да всё равно ж порожняк один выходит, только задницу подтирать, - пожаловалась я. - Госпожа Берц.
- Вот, мать их, - грозно сказала она. - Наплетут с три короба. Им бы самим по голове настучать теперь.
Я поняла, что какой-то дятел стуканул про всю эту историю.
- Ты вот что, - продолжила Берц. - Я смотрю, с тобой нормально всё.
- Так точно, госпожа Берц, - бодро отрапортовала я. - Кукушка не едет, температуры нет, сплю хорошо.
- Хорошо, говоришь? - спросила она.
- Хорошо. Покойники не снятся. Боятся, суки, - заверила я её.
- Я про эту ночь. Интересовалась, понимаешь ли, - она смотрела мне прямо в глаза.
Ну, что она интересовалась, никто и не сомневался.
- Есть зарплата - есть работа, - скромно сказала я.
- А то, знаешь, если человек поплывёт, то косяк на косяке, - хмуро произнесла она.
- Ну да, - сказала я, размышляя, кто стуканул.
- Ты ведь другая, - уточнила она - чтоб мне стало ясно. - Я тебе уже говорила. Мужика заведи или кого там? Бабу нормальную и не выноси мозг.
Только я хотела сказать, что у меня проблем с недотрахом нет - ненавижу, когда она начинает эту свою канитель, будто всё на свете упирается в секс, - как вспомнила, что мне нужна увольнительная.
- А в город можно? - жалобно спросила я.
- Можно Машку за ляжку, - конечно, тут же сказала Берц.
- Разрешите? - поправилась я. "И козу на возу", - добавила я про себя и мысленно постучала головой об стену.
- Зачем? - с подозрением спросила она.
- Ну как - бабу заводить, - ответила я, поражаясь, как она не понимает таких простых вещей.
- А что в городе-то? - для профилактики поинтересовалась Берц.
- А где я её заводить-то буду - среди нашей шелупони? - возмутилась я.
Она хмыкнула и потянулась к листкам увольнительных.
- Давай, - Берц без напутствия на дорожку была бы не Берц. - Удачи. И держи в том же духе, без фокусов. И так народу без башки хватает.
- Без башки тоже удобно, - брякнула я. - В бане мыла меньше надо.
- Ты давай иди уже, нёбо языком не чеши, - сказала Берц и снова принялась махать газетой. - Юморист недоделанный.

[Мать Метели]

На выходе с КПП я приготовилась к тому, что солнце шарахнет мне в морду, как бешеное, но я уже, видать, слегонца попривыкла.
В городе было жарко, да, но мой глюк в виде вони расплавленного асфальта так и остался глюком или, скорее, страшным сном из прошлого. Им почему-то не воняло и даже не пахло. Зато цвела акация, доцветали ещё каштаны, и трава уже вовсю лезла из щелей в брусчатке.
Путь мой лежал за вожделенной колбасой с жиринками и со всем остальным. Вчера оказалось, что колбасник только что заколол свинью, поэтому свежая колбаса ожидалась как раз сегодня. Я без очереди взяла пакет, где лежал истекающий жиром кулёк, как вдруг на выходе неожиданно мелькнула знакомая жёлтенькая кофточка, похожая на лютик. Или на цветок акации.
Это была Доктор Ад. Она вышла, видать, из кондитерской по соседству и несла маленький тортик в круглой коробке. Тортик был совсем уж крошечный, наверное, у неё было не так много денег, но она ведь жила одна, и к тому же большой торт просто пропал бы по такой жаре.
Я растерялась. Вот чёрт подери, я не помнила за собой случая, когда бы растерялась - словно зашла в костёл после бурной вечеринки, рассчитывая отоспаться на хорах, и только что проснулась от звуков благодарственного гимна. И теперь я стояла, словно столб, и не знала, что мне делать. Вдруг она сделала мне едва заметный знак глазами и пошла по направлению к городскому саду. И я пошла за ней.
Наконец мы забрались в самую гущу, где вряд ли кто-то смог бы подкрасться незаметно, если бы этот кто-то не был привидением или Берц.
- Здравствуйте, - я поздоровалась первой.
- Здравствуйте, Ева, - сказала она. - А почему вы не называете меня по имени?
- А можно? - спросила я - наверное, как дура.
- Нужно, - смеясь, сказала она.
- Тогда здравствуйте, Адель, - я немного запнулась, но всё-таки выговорила это целиком.
- Ну вот, а вы боялись. Получилось ведь, и не больно, правда? - весело спросила она.
- Сплюньте, - в шутку сказала я. - Три раза.
- Хорошо - вот, видите, сплюнула, - улыбнулась она.
- А я ещё не засунула сегодня письмо, - повинилась я.
- Не страшно. Не волнуйтесь, - сказала она и притронулась к моей руке своими пальцами. Будто поняла, что для меня это важно.
- Вот видите - увольнительная, - мне всё-таки надо было объяснить.
На самом деле я собиралась сделать это сразу, как вернусь. Искать мне в городе, кроме колбасы, было нечего, так что я не собиралась шариться тут до ночи.
- Да что ж с того? - удивилась она. - Мы ведь сидим и болтаем - разве это не лучше, чем письмо?
- Конечно, лучше, - согласилась я. - А хотите, расскажу, как я с унитаза грохнулась, когда первое письмо писала?
Она засмеялась. Мы сидели и болтали - может, час, а, может, и больше. Время куда-то исчезло; казалось, что я и правда получила большое-большое письмо, и мне от этого было так хорошо, что я, наверное, с самого начала не переставала улыбаться до ушей - потому что она, глядя на меня, улыбалась тоже. Мы говорили про всё, про что могли, и даже про что не могли. Она рассказывала мне про своих родителей, про то, как она жила до того, как началась вся эта канитель, потом мы отведали её тортик, а я предложила свою колбасу. От колбасы она, правда, отказалась, сказала, что жирное ей никак - с колбасы и правда стекало сало, и оно было таким аппетитным. Тогда я слопала её сама - совсем немножко, просто не смогла удержаться, а она говорила, чтоб я не стеснялась и ела столько, сколько хочется... Я не стеснялась. Ну, почти. А она постоянно говорила слово "смешно". Поначалу я думала, что леплю сплошные горбухи, либо она тоже стесняется и делает вид, что я сказала что-то смешное. Но потом выяснилось, что дело было вовсе не в том, что я отмачивала какую-то хохму, а в том, что ей было интересно. И я хотела было рассказать ей про дом напротив, тот, что был с балкончиком на крыше - быть может, она не отказалась бы слазить туда, - потому что мне казалось, что я встретила, наконец, человека, с которым мне хочется проверить: а что там? Что ей тоже будет интересно, даже если всё, что мы увидим, - это только какой-нибудь сраный закат.
Мы сидели совсем рядом, и я снова пялилась на её пальцы - как вдруг она взяла меня за правую руку и развернула её ладонью вверх.
- Ещё три, да? - спросила она.
Там было три креста, и, конечно, и дурак бы заметил, что они наколоты только что. Вернее, сегодня под утро.
- Давно? - зачем-то спросила она серьёзно.
- Вчера, - ответила я. - Знаете, ведь я хотела предупредить - вас могут тоже подтянуть... туда. Всегда нужен врач - чтоб... засвидетельствовать факт смерти, - я запнулась на последних словах, уж больно умные они были. И, наверное, поэтому я произнесла их совсем тихо - потому, что снова испугалась лажануться и ляпнуть что-то не так.
Мне очень хотелось рассказать, как я дёргалась, что вчера это непременно окажется она, и как я продумывала варианты, как без палева сообщить ей про одиннадцать вечера, но это было бы как-то вовсе по-ребячьи. Или она бы точно подумала что-нибудь не то.
- Я знаю, - сказала она. - Что ж теперь. Как будет. А вы - не хотите рассказать?
- Я... может, потом, а? - спросила я нерешительно. Сейчас мне не хотелось - про это. Но всё же рассказала - немного: про эти шмотки, и про то, как стекло хрустело, словно сахар.
Не знаю, кем я снова стала для неё в тот момент. До того мы просто сидели и говорили - обо всём. А теперь я опять была в роли помеси разрезанного морского ежа и... какой-то капусты. Я не знаю, что подумала она - ведь она внимательно следила за моим лицом. Уж куда там внимательнее - особый отдел просто курил в сторонке. Но она сказала:
- Вы знаете, Ева, я могу абстрагироваться... Ну, как бы вам сказать... Забить на то, кто вы. Но я всё равно никогда не смогу забыть, кто вы.
Самое интересное было в том, что до меня дошло сразу.
- Я понимаю, - сказала я, взяла свой пакет и поднялась с примятой травы, стряхивая с себя крошки и муравьёв. - Мне пора. Увольнительная до трёх, представьте, что такое Берц в гневе.
Я врала. Увольнительная была без срока вообще, вернее, до нуля часов; даже когда начинался комендантский час, мы могли разгуливать по городу, как короли. Я не знаю, поняла ли... Адель, что я врала.
Я встала и пошла, не оглядываясь. Слава всем богам, которым я ни разу не молилась как положено, что она не окликнула меня. Я знала, куда мне сейчас совершенно точно надо было пойти.
На наколки меня подсадил кто-то из наших. Кольщик - старый поляк, которого все звали просто Стах, жил на самой окраине Старого города, на втором этаже грязного дома, где квартиры сдавались внаём всякой шушере. Правда, над дверью висела жестяная табличка, на которой ещё можно было разобрать его имя и профессию - если приглядеться.
Мы были не такими, как все люди; мы не чувствовали жалости, сожаления, даже страха перед чьей-то смертью, в том числе и своей собственной. Кому-то достаточно было накатить спирта и потом проспаться, кому-то, как мне, проблеваться от души - и мы не помнили ничего. А потом шли к Стаху, как проклятые извращенцы, и терпели эту боль, когда он долго и с каким-то мстительным удовольствием вгонял нам под кожу китайскую тушь. Думаю, всем нам просто надо было хоть так почувствовать себя живыми, а не какими-то полуразложившимися трупами с мозгами и телом, превратившимися в кисель.
Оказалось, что на боль можно подсесть, как на чёртов порошок. А потом откуда-то взялась эта фишка с браслетами. Мы точно были ненормальные на всю башку. Любой местный, даже здоровенный лоб, задал бы дёру, окажись он рядом и догадайся, что это за браслет. А мы дурели от крови - от чужой и от своей, - смешанной с синими каплями китайской туши на острие обмотанной ниткой иглы. Конечно, никто не стал бы бегать к Стаху за каждым крестом - у нас просто не нашлось бы столько времени... Зато мы бегали к нему по более глобальным поводам.
Сначала, когда мы ещё не были так плотно знакомы, он как-то раз потянулся кому-то к левой руке, просто по запаре. Этот кто-то - не вспомню, кто, хоть разобью себе всю башку - со всей дури заехал ему по морде... А потом мы уже стали спокойно снимать при нём куртки, и все мы были с чёрными клеймами зачистки со штрих-кодами на левом запястье, - а он просто отворачивался и даже не смотрел в ту сторону.
Я не чувствовала жалости, сожаления, даже страха перед чьей-то смертью, в том числе и своей собственной. Я не умела, как до этого думала, чувствовать боль - никакую, ни физическую, ни душевную. Только почему-то сейчас внутри у меня было больно так, что я нашла засранную хату Стаха только с третьего раза.
И ещё я почему-то жалела, что вчера - это был не бой, где со мной бы просто... что-нибудь случилось.

[Мать Метели]

Глава 6

Я ходила мимо проклятущей дырки в стене и даже не смотрела туда, хотя меня, как нарочно, словно за уши тянуло в ту сторону. По идее, докторша была права - её никто не просил забывать, что я за зверь и с чем меня едят. Да только и промолчать она могла - потому что никому не понравится, когда на тебя смотрят, как на полное дерьмо. Даже если ты и есть на самом деле полное дерьмо.
Ещё я думала - может, таким манером она мстит мне за то, что её вполне себе ожидает в будущем? Особенно учитывая то, что не без моей помощи она очутилась здесь. У меня было ощущение, что она кинула мне конфету, а это оказался просто пустой фантик, свёрнутый в виде конфеты. Знаете, так для хохмы дети разводят друг друга в школе. Ладно, я была помоечной кошкой, никто и не думал спорить, и сейчас кошка получила пинка под зад. Всё бы ничего, но оказалось, что кошке тоже бывает больно.
Мне было больно целых два дня. Потом я надавала себе по голове и стала радоваться тому, чему я радовалась до этого: борщу на обед, дурацким шуткам и ночным выездам. Мне очень хотелось пойти к дырке в стене - наверное, по привычке, - но я не выходила даже за КПП. А потом вышла.
Там лежало письмо. Не первый день лежало, потому что успело стать мокрым, как туалетная бумага, побывавшая в луже. Сначала мне не очень-то и хотелось его читать, потом хотелось - короче, мои отношения с этим письмом были катастрофически непростыми. Я по двадцать пять раз в день подходила к проклятущей стене - а потом отходила обратно. Такая катавасия продолжалась неделю, если не больше. Нет, я не выносила себе мозг, я просто гуляла до стены, убеждалась, что письмо ещё там, а потом гуляла обратно. Я не строила дурацких предположений, что она могла там написать. На кой чёрт было заниматься ерундой? Если я так хотела это узнать, надо было подойти, вынуть мокрую бумажку и прочесть расплывшиеся каракульки - если там вообще ещё можно было что-то прочесть.
То ли второй, то ли третий день подряд шёл дождь. За окном было серое небо и блестящие крыши, хотелось завалиться и дрыхнуть без задних ног сутки или даже двое. Но тучи не уходили, и я подумала, что, полежи письмо там ещё парочку дней, оно превратится в слипшийся комок, который я стану вынимать по частям. Если я хотела выудить из дырки хоть что-то, следовало поторопиться.
Едва мои мозги пришли к такому зашибенному выводу, как ноги сами понесли меня к стене. Теперь мне, наоборот, было страшно, что она передумала, видя, что письмо лежит себе, как и лежало, и забрала его. Потому что сейчас мне приспичило прочесть его во что бы то ни стало, хотя б мне пришлось драться за этот листок с взводом здоровущих амбалов или заплатить за него кучу монет. Вот так всегда. Стоит чему-то, хотя бы даже куче дерьма, просто валяться посередине улицы и чуть ли не вопить "я тут, возьми меня, ну пожалуйста", как ты гордо проходишь мимо и даже не смотришь в ту сторону. Как только эта куча непонятным образом исчезает, ты резко встаёшь на рога, потому что это была Твоя Куча, и ни одно чмо не имело права трогать её и уж тем более куда-то девать, поэтому в ту же секунду ты подрываешься и несёшься искать какую-нибудь шляпу, которая на самом деле на фиг не была тебе нужна.
И сейчас я неслась к дырке в стене, уже подозревая при помощи своей чувствительной задницы, что докторша возьми да и забери свой листок буквально за полчаса до этого.
Листок был там. Но там же была и докторша.
Если бы я не ломилась, не разбирая дороги, и не смотрела при этом куда угодно, только не прямо перед собой, то успела бы вовремя затормозить и пройти мимо, насвистывая, как ни в чём ни бывало. Но я увидела её, когда тормозить было уже поздно. Мало того, ещё немного - и я бы вообще врезалась ей в живот. Вот, чёрт подери, да что ж за дурацкая мысль пришла мне в голову? На кой дьявол мне сдалась эта дырка и то, что в ней лежало? Ведь я уже почти не думала про докторшу и про тот яркий полдень на поляне в городском саду?!
- Здравствуйте, Ева, - она сказала это, будто мы расстались пять минут назад лучшими друзьями.
- Здравствуйте... Адель, - я выдавила это из себя с таким трудом, точно меня вынуждали признаться в государственной измене. Можно было подумать, что говорила не я, а игрушечный робот, который лежал в луже и маленько заржавел.
- Почему вас так долго не было? - спросила она, как ни в чём не бывало.
- Я как раз шла... забрать, - сипло сказала я, скромно умолчав о том, что положить в обмен мне было нечего.
Возникла пауза, и мне пришлось от неловкости прочистить горло.
- Да... Забрать, в общем, - ещё раз повторила я.
На этом месте у меня кончились слова, а она стояла и улыбалась.
- Вы, наверное, были заняты? - вот чёрт! Она будто спецом провоцировала меня на драку. Ну, то есть, не на драку, а на то, чтоб я выдала по полной программе и сказала что-то ещё, кроме той вежливой ахинеи, которая болталась у меня в голове.
- В общем, да. Занята. Немного, - сказала я, и оперлась на стену: мне казалось, что так я выгляжу более непринуждённо. - Служба, знаете.
Чёрт подери, я стояла и мямлила, как школьница, которую учитель застукал за кражей мела с полочки около доски.
- То есть, карьера, - уточнила я, чувствуя себя так, точно я накануне двое суток пила палёную водку или левый самогон, и теперь у меня жуткое похмелье. Только вместо перегара были слова.
Я специально сказала это, мне интересно было, что она скажет в ответ.
Она бросила взгляд на моё запястье - его как раз хорошо было видно, потому что я облокотилась на стену, как назло, правой рукой. Ничего новенького там не прибавилось. Меня будто обжёг этот её взгляд. Я отдёрнула руку, поправила ремень и подумала, что надо завязывать с этой волынкой:
- И знаете, что? Давайте не будем больше продолжать всю эту... историю.
- Вам не нравится мне писать? - спокойно спросила она. - Или вы боитесь?
Это "мне" - оно было не просто от фонаря. Не абы как писать, а "мне писать". Кажется, через пару минут я стану похожа на помидор - или она именно этого и добивается?
- Мне не нравится, когда меня считают полным дерьмом, - прямо сказала я. Надо было доводить всю эту шнягу до конца - или не начинать вообще. - Зачем тогда... всё это? Скучно вам - купите телевизор, док. Хоть пропаганду смотреть будете.
- Постойте, - она сняла очки и начала протирать их платочком. Глаза у неё стали совсем беспомощные, так что я поняла - без этих своих стёкол она не видит ничего вообще. - С чего вы это взяли? Из-за того, что я сказала, что не смогу забыть, кто вы?
Я промолчала. Мне было непонятно, на кой подтверждать то, что и так ясно даже младенцу. Мне вообще не надо было вступать с ней в разговор, ведь дерьмо не умеет разговаривать, или нет?
- "Не забыть" и "считать" - это разные слова, разве не так? - она решительно водрузила очки на нос и пристально посмотрела на меня. - Кроме того, знаете - я всегда предпочитаю говорить правду. Подумайте, что вы хотите слышать о себе - что вы жестокая бездушная стерва или что вы - белая, мягкая и пушистая? Ведь вы заведомо будете знать, что второе - ложь. А это куда более неприятно.
Я уже хотела было засмеяться, когда - наверное, через открытое окно - до меня донеслось, как дневальный дал команду к внеочередному построению.
- Дежурный по роте, на выход! - раздалось сверху и раскатилось эхом, которое отпрыгивало от стен, как горох. И - почти сразу: - Рота, в ружьё!
Она тоже услышала, а, скорее всего, просто увидела, как я дёрнулась. Хотя в сыром воздухе все звуки, кажется, разносились гораздо дальше. А потом уже и не надо было прислушиваться, потому что завыла сирена, которую не заметил бы только глухой. Уже на бегу я всё думала - что она хотела сделать? Будто тоже дёрнулась, когда я ломанулась по направлению к КПП... Так можно было с опаской протянуть руку к кошке, пока она не слиняла под мусорные бачки: её жалко, но и приласкать страшно, потому что на ней микробы и куча блох...
Мраморная лестница гудела под ботинками - рота в полном составе неслась в расположение, кто откуда. Через пару секунд следом за мной шарахнула входная дверь.
- Случилось... чего-то? - выдохнула Риц, пристраиваясь рядом со мной и прыгая через две ступеньки.
Я подумала, что она могла видеть меня с докторшей. Но мне было уже всё равно, ведь так? Ведь я не собиралась продолжать дальше эту канитель?
Топая, мы влетели на второй этаж.

[Мать Метели]

Берц прохаживалась перед нами, в этот раз накручивая на руку цепочку из громадных звеньев. Такие никелированные цепочки любили всякие недоделанные неформалы, воображающие себя терминаторами. Этих борзых малолеток в Старом городе вроде бы не водилось - ну, или мне так только казалось, потому что здесь я не имела привычки ошиваться в подворотнях и злачных местах. В моём городе они цепляли на один конец ключи или какую-нибудь ещё мелкую дребедень и засовывали в карман, а цепочка болталась вдоль штанины, вытирая края кармана чуть не до дыр.
Берц всё ходила и ходила, с цепью на пальце, и монотонным голосом сообщала новости - а все мы вертели головами следом за ней, так что под конец у меня заныла шея. В городишке неподалёку от нас какой-то неуловимый мститель, поймать которого теперь уже было нельзя совершенно точно, потому что он живо слинял на тот свет, подогнал к зданию муниципалитета машину, нашпигованную взрывчаткой, да и сделал шикарный салют. Мэра - вернее, то, что от него осталось - можно было хоронить в спичечном коробке, здание смело с фундамента, точно тропическим ураганом, а за нами к вечеру должны были подогнать пару военных грузовиков - за каким-то хреном подрывали две трети личного состава. Террорист-одиночка в итоге утягивал за собой к праотцам минимум целый посёлок, который мы должны были повычистить весь, как крыс из нор. А может быть, планировался даже не один посёлок - потому что у нас срывали с места заведомо больше двадцати человек.
Я однажды видела эту чёртову схему в действии, да только в Старом городе такой номер и в другой раз прошёл бы порожняком, потому что эти дома мог стронуть с места только ядерный взрыв, а не самопальная тротиловая загогулина на батарейках. В крайнем случае, львы около подъезда остались бы совсем без зубов, но их это вряд ли бы сильно расстроило. В тот раз повыбивало стёкла, сорвало взрывной волной двери с петель, а щепками, как пулями, прошило бельё, которое сушилось на верёвке. Самого камикадзе, впрочем, соскребали с асфальта. Вернее, с брусчатки. Больше всех разорялась тётка, чьё бельё стало похоже на решето, и обитатели тех помещений, в которые стекольщики приволоклись в последнюю очередь. Но следом за этим цирком был пустой посёлок, или деревня, или я уже не помнила, что, да и разницы особой не видела - были точно такие же высаженные окна, полуоткрытые двери и пятна крови на полу и стенах. Ну, и, конечно, хозяева - в положении мордой вниз и с дыркой в черепушке. Идея была в том, что последний деревенский недоумок в стране знал - сразу после таких фортелей приходят каратели. Им - то есть, нам - глубоко по барабану, что те, кого мы валим, совершенно не при делах. После этого можно было надеяться, что местное население не будет гореть желанием поддерживать кого-то ещё, кроме официальных властей.
За окном пошёл дождь, а мы до прихода грузовиков подбивали клинья, каждый своё.
Хелена Ярошевич, тёзка Берц, сидела на койке в одном ботинке, держа в руках другой, и смотрела на него с такой ненавистью, будто он был повинен в супружеской измене.
- Ярошевич, ты лучше того... может, зажигалочкой, а? - я просто излучала невинность.
- Вот с-с-сука, - с отвращением сказала Ярошевич ботинку.
Ботинок не реагировал никак. А казалось, что он просто обязан хотя бы сконфузиться. Как минимум половина роты притихла в ожидании.
- Ну, так как? - в моём голосе было столько желания помочь ближнему, что даже камень на дороге, и тот бы пустил слезу от умиления.
- Чего делать-то? Зажигалочкой? - озадачилась она.
- Или у меня тут где-то спички были, - я сделала вид, что вспомнила про спички.
- Да чего? - допытывалась она. - Заплавить чем-нибудь попробовать?
На койке рядом лежали надыбанные где-то по этому случаю шило и дратва. Откуда-то уже запахло оружейным маслом: кто-то не поленился и ещё разок чистил оружие. Рядом раздавалось шуршание и приглушённая ругань.
- Туфельку твою бальную поджечь. Взглядом, - наконец, сказала я, едва удержавшись, чтоб не заржать раньше времени. - Ведь дохлый номер, не загорится. Ты же не эк-стра-сенс.
Она поглядела на меня так, что у меня тут же возникло стойкое ощущение, что сейчас она возьмёт да и засветит мне этим ботинком в глаз. Тогда многострадальным станет не только ботинок, но и я к ботинку в придачу.
- Она - этот самый... - рядом Рыжая Джонсон, отдуваясь, пыталась засунуть в битком набитый вещмешок ещё какую-то жратву.
- Сейчас как в лобешник дам - тогда увидим, кто там "этот самый", - хмуро пригрозила Ярошевич. - Борзометр не на зашкале?
- ...эк-стра-секс - мастер-класс в любое удобное для вас время, - закончила Джонсон и заранее пригнулась.
Ярошевич кинула в неё ботинком, но промахнулась, и в ответ получила по голове пакетом с чипсами, которые явно пришлось бы распихивать по карманам, если Джонсон до такой степени не хотела с ними расставаться.
У меня появилось стойкое желание сначала приволочь её на весы - если бы они имелись где-нибудь поблизости, - потому что я предполагала, что шкалы просто не хватит, а потом надавать по шее и вытряхнуть всё, чем она уже наверняка успела загрузиться. Да, никто не сомневался, что командировочка образовалась явно не на сутки, а минимум на двое, а то и больше. Но при таком раскладе лишними уж точно не были бы несколько запасных обойм, а не еда: - акция была массовая, и никто не ручался, что по наши души тоже не найдутся пылающие праведным гневом народные мстители.
Да, чёрт дери, мы шутили - мы всегда шутили, потому что давно наплевали и на свою жизнь в том числе. Можно сказать, что мы наплевали на жизнь, как на таковую, в целом.
Вот, блин, странное было дело! И власть вроде как находилась в наших руках, и государство гордо именовалось Империей, и с оппозицией вроде бы даже существовал какой-то негласный договор, который, тем не менее, регулярно нарушался и разнообразил жизнь непродолжительными всполохами боёв. Даже Старый город был просто образцом патриархального уклада, только в миниатюре - а нет-нет да и появлялись вот такие легковушки, гружёные тротилом, и взлетали в воздух наши машины, подрываясь на фугасах. И почему-то нас тоже не спешили пинками гнать по домам, зато гнали укладывать в штабеля свеженьких покойничков. И на наши счета продолжали капать денежки - потому что хитрожопые дядечки, где-то там, далеко, никак не могли договориться, как поделить самое вкусное.
Ну, да мне было не до этого. Давали обед - я обедала, по сигналу "отбой" - тут же залипала, как сурок. Таким, как я, легко - особенно, если не думать и не задавать вопросов.
Только я хотела взять и сунуть Джонсон хотя бы пару обойм калибра 7.62, как зачем-то посмотрела в окно. Попрощаться, может, хотела с этой дыркой в стене, которая принесла мне такую кучу странных впечатлений - даже не знаю. И вдруг увидела докторшу. Она стояла под дождём, такая маленькая в этом своём халате, и совсем не пухлая - и с чего это мне когда-то показалось, что она пухленькая? Стояла напротив дырки и смотрела прямиком на наши окна. Меня аж в дрожь бросило, так мне стало почему-то жалко её. Ведь я не сказала ей, что ладно, дескать, забей, родная, всё ништяк - и даже не успела улыбнуться, когда раздался сигнал тревоги. Это была не я, вот честно, чем угодно клянусь: это был уже рефлекс...
Я кубарем скатилась по лестнице, словно в здании начался пожар, и выскочила на улицу. Она стояла под дождем, и волосы прилипли к её щекам, да и всё лицо было такое, словно она ревела.
- Я... это самое... ухожу, - я так бежала, что запыхалась; слова выскакивали из меня какими-то кусками, и я чуть не прикусила себе язык. - Ненадолго... это самое... наверное...
- Я знаю, - сказала она.
Понятия не имею, откуда она узнала - видать, эта акция вовсе не была такой уж тайной за семью печатями. Противник описался бы от радости, если б узнал, что у нас творится такой бардак.
- Вы не могли бы... не отказать мне в одной просьбе? - сказала она.
- Какой просьбе? - удивилась я.
Тогда она сняла с себя тонкую золотую цепочку с какой-то крошечной фиговинкой. Я удивилась, как это она так быстро смогла расстегнуть замочек - лично я бы с этой штукой ковырялась минут пять, не меньше.
- Наклоните голову, - велела докторша. Таким голосом, точно командовала "откройте рот и скажите "аааа".
- Это зачем ещё? - я открыла рот, но сказала другое.
- Это на всякий случай, - сказала она. - Мало ли.
- Мало ли что? - возмутилась я.
- Ну... мало ли, - сказала она. - Мне не хочется потерять такого собеседника. Пусть даже наполовину только в письмах. Что-то типа талисмана.
- Я в колдовство не верю, - я упёрлась, как баран. Цепочка была золотая. А у меня было гораздо больше денег, чем у неё, я могла спорить на что угодно.
- И не верьте, - она удержала меня, когда я хотела было отстранить её руку, и я снова почувствовала, какие у неё мягкие пальцы. И одновременно сильные, словно докторша занималась армреслингом или чем-то таким. Спорим, она могла собрать автомат и без проблем засунуть туда самую тугую пружину? Докторша надела на меня цепочку, которая так и осталась болтаться поверх камуфляжа.
- И не буду, - из упрямства повторила я.
- Вернётесь - тогда и отдадите. Цепочку. Раз для вас это так важно, - заверила она меня. - Если захотите, конечно.

[Мать Метели]

Я нащупала подвеску и осторожно засунула всё это дело под майку. У меня было ощущение, что я запросто сделаю одно неосторожное движение - и цепочка с тихим звоном порвётся, такая она была тонкая в моих пальцах, огрубевших, как у прачки, после того, как та целую зиму стирала в реке бельё.
Цепочка ещё хранила тепло её тела. И, наверное, сердца - несмотря на то, что она всё-таки считала, что я дерьмо. "Ну и ладно", - подумала я и ещё раз потрогала через майку то, что теперь висело у меня на шее.
Дождь капал и с неба, и с крыши - мы стояли прямо возле стены, чтоб не маячить на всеобщем обозрении. Но мне почему-то было уже всё равно. Наверное, потому, что я вернулась и сказала ей... хотя нет, именно этого-то самого, чего хотела, я ей и не сказала. Хорошо, тогда потому, что я сказала ей хоть что-то - и потому, что у меня под камуфляжем болталась эта крошечная загогулинка, которую я, наверное, могла согнуть в одну секунду...
- А, вот ещё. Чуть не забыла, - она достала из карманов два свёртка и отдала мне. Свёртки были горячие, и от них за версту пахло пирогами.
Не успела я и слова сказать, как она повернулась и пошла в сторону госпиталя. А я стояла, прижимая к себе тёплые пакетики, и думала: каким макаром она узнала, что мне давно хотелось домашней стряпни? И как получилось так, что пироги горячие, будто их только что достали из духовки? Я мысленно задавала этот вопрос: "Откуда вы узнали?" - а в ответ будто бы слышала: "Догадалась!" и её тихий смех, которого на самом деле не было...
Тентованные грузовики пришли до ужина, и её пироги пришлись, как нельзя кстати. Даже не смотря на то, что к тому времени они были уже едва тёплые. Я откусила кусочек. Начинкой явно была не картошка, не капуста и даже не яблоки. Мало того, это вообще не было что-то знакомое.
- У тебя с чем? - тут же спросила Джонсон.
- Шлушай, отштань, а? - сказала я с набитым ртом: пирог был вкусный.
- Ну, с чем? Сказать трудно? - она дала мне в бок хорошего тычка, так что я чуть не подавилась.
- Ннне знаю, - наконец, нерешительно сказала я. В грузовике было темно; кроме того, по ходу пьесы я лихорадочно придумывала, что ответить, если она вдруг прицепится, откуда у меня вообще взялись домашние пироги.
- Давай сюда, - решительно скомандовала Джонсон, и пирог перекочевал к ней.
Я всегда завидовала людям, которые могут есть в машинах, практически лишённых рессор. Джонсон задумчиво подвигала челюстями в такт подпрыгиванию на ухабах, сделала мощное глотательное движение, которому позавидовал бы удав, и изрекла:
- Что-то... эдакое, - она пошевелила в воздухе растопыренной пятернёй. - Знакомое, знаешь...
- Знаю, - рассердилась я, - что знакомое. Ясен пень, что тебе не положили бы туда крысиную отраву.
- Это смотря кому, - сказала она. - Мне-то нет, а вот тебе, может быть, и да. Хотя это без толку.
- Это почему ещё? - мрачно спросила я, ожидая какую-нибудь хохму.
- Потому что на тебя не подействует, - она хрюкнула и согнулась пополам.
- Ой, ну едрить твою в корень, как смешно! - я хотела, чтоб мне дали спокойно пожрать, что бы там ни оказалось - отрава, слабительное или ещё какая-нибудь фигня. Мне было всё равно.
- Сейчас узнаем, - оптимистично заявила она, - отрава там или что другое. Дай-ка ещё один.
Я раздражённо сунула ей в руку ещё один пирог, а другой взяла сама и снова принялась за еду, и одновременно за идентификацию того, что было начинкой.
- Точно, - вдруг сказала Джонсон - так громко, что весь грузовик перестал жевать, как по команде, и повернулся к нам. Она вытащила из специального кармашка нож-выкидуху, зацепила на него кусочек пироговых внутренностей и с нескрываемым удовольствием отправила в рот. - Банан. Без вариантов. Спеца не обманешь.
Я щёлкнула зажигалкой и принялась разглядывать то, что было у пирога внутри.
- Слу-у-ушай, - протянул она, по второму разу аккуратно слизывая с лезвия остатки сладкой штуки, похожей на варенье с жёлтыми кубиками, - вкусно. Хотя впервые вижу, чтоб кто-то так извращался над бананами. А у тебя их там много?
- Зашибись, - неосторожно возмутилась я. - В кои-то веки мне подогнали что-то классное, как ты - тут как тут.
- Кстати, да, - ну, конечно, разве она не воспользовалась бы моментом? - А что это за таинственный незнакомец? Попроси этого доброго человека испечь тебе булочки с огурцами, а? Говорят, это потрясающе!
Конец фразы потонул в громовом хохоте - все, кто был в грузовике, привстали, держась за металлические рёбра, на которых был натянут брезент, прямо как обезьяны в зоопарке, и ржали так, что мне показалось, грузовик сейчас сойдёт с дороги и завалится на бок. В отместку я отняла у Джонсон её мешок и конфисковала пару пачек чипсов и упаковку жвачки.
- Ээээ! - начала было она, но напрасно - я держала мешок подальше от неё и наводила там ревизию.
Я вовсю хрустела чипсами, кто-то уже задремал, а дождь всё барабанил по брезенту, словно ему нечем больше было заняться...
Мы приехали сразу на место, в какой-то небольшой посёлок, где в предутреннем тумане застыли в палисадниках цветы, и далеко на задворках гавкала собака. Её стало особенно хорошо слышно, когда заглушили моторы и мы стали спрыгивать на обочину.
И было раннее утро, когда только-только начало светать, и была пора самого сладкого сна. И стелилась над лугами дымка, а на самих лугах уже мычали коровы, где-то далеко-далеко. Мужики в белых подштанниках, их жёны в похожих на чехол от танка ночных рубашках - на светлом белье кровища выделялась чёрными в предрассветных сумерках пятнами, и узнать её можно было только по запаху, который смешивался с запахами утренней росы, цветущих за штакетниками флоксов и пороха.
Нет, мне не стыдно было сказать об этом. Мне не стыдно было бы даже написать, если бы кто-нибудь попросил. Потому я и получала своё золотишко - потому что и сейчас, и десятки раз до этого я не чувствовала ничего. Вот так вот - ни-че-го. И тогда меня понесло рассказывать об этом докторше не потому, что мне что-то не давало покоя - глаза, лица, эти пятна крови, которые я не могла забыть, - а потому что мне просто некому было рассказать про свою жизнь вообще. А это и была моя жизнь. Как другие женщины звонят по телефону и заводят долгую телегу про то, в каком магазине они были, что купили, и какие отметки принёс из школы ребёнок - так я рассказывала ей про всё это. Кресты только помогали мне помнить, чтобы вся эта шняга не сливалась в одну сплошную пулемётную ленту, бесконечную, как дни в календаре, а была по отдельности - каждым патрончиком, блестящим от оружейного масла, как эдакая драгоценность. Совершенным. Неповторимым.
После мы не спеша доехали до той дыры, которая осталась без здания мэрии и без мэра. Берц шепталась о чём-то с толстым вице-мэром - оказалось, в этой заднице ещё был вице-мэр, - и пошла по дороге к нам.
- Госпожа Берц! - ишь ты, этот прохвост даже по имени её запомнил. Он катился следом, как колобок, и пищал.
- Что? - она тормознула так резко, что он чуть не влип ей в спину.
Раздался приглушённый разговор, толстяк привставал на цыпочки и даже подпрыгивал. Он был похож на резиновый мяч в этом своём тёмно-синем костюме, на котором так и хотелось нарисовать полоску - ну, такую, какая бывает у мячей.
- Согласовано... командование... в интересах... - мы не слышали и четверти того, что он говорил - все долетавшие до нас слова были как раз теми, которые только и можно услышать от такого жиртреста.
Она снова развернулась и пошла дальше, а он снова катился следом:
- Госпожа Берц, постойте... Госпожа Берц! - и снова пищал - чёрт подери, наверное, это только Берц можно было услыхать за километр, особенно когда она орала это своё "мухой, ну!". Она опять тормозила, а он что-то быстро втирал ей, но что, мы уже не слышали. Потом Берц всё-таки дошла до нас, и тут неожиданно выяснилось, что мы зависаем здесь ещё на неделю. Здорово. Просто зашибись. Мы с ненавистью наблюдали, как этот недоделанный вице-мэр вытирает платком лысину, точно солнце напекло ему макушку. Он отвёл нас в здание местной школы, мы повыкидывали парты из одного класса, и ночлег был готов. Вице-мэр промямлил "до свидания, девушки" и выкатился спиной вперёд, точно боялся получить на прощанье хорошего пинка под зад. Весь следующий день я валялась на матрасе, набитом соломой, и слушала дождь. Или сплетни про мэра, который убедил наше начальство и Берц побыть тут ещё несколько дней, чтоб внушить страх и почтение обывателям в этой дыре. Я засмеялась и повернулась на другой бок: слушать дождь было интереснее. Честно слово.

[Мать Метели]

А на следующий день я сидела, и - я сама себе не верила - писала письмо. Просто так, докторше или нет... Я бы подумала об этом как-нибудь потом. А сейчас я подумала, что докторша подсадила-таки меня на это дело, как на дурь.
"Привет, док, - буквы получались неровные, потому что подложить было нечего. - Я обращаюсь на "ты", потому что я не стану отдавать тебе это письмо. А пишу я просто так, для себя. Сама не знаю, зачем. И тебя я использую просто как отмазку.
Ничего не хочешь послушать обо мне, а, док? Особенно, после того, как мы, считай, только что отправили на тот свет целый посёлок народу. Ма-а-аленький посёлочек, да. Давай, я напишу: мне это нравилось. Всегда. И сейчас тоже. Считай, я писаю кипятком, когда прислоняю к стенке кого-нибудь ещё. А потом кто-нибудь когда-нибудь прислонит к стенке меня - и, наверное, я тоже буду радоваться, как дебил. Мне просто надо было написать все эти слова - для того, чтоб понять, что я всё-таки не обосрусь и напишу их. Но тебе этот листок я не отдам. Наверное.
- Я никогда не смогу забыть, кто вы, - так ты сказала, да? Хрен с тобой, док, не забывай. Почему я, чёрт подери, должна обижаться на это?
Кто-то дуреет с водки, кто-то трескается, пока не отбросит копыта, а я дурею от этого. И давай больше не будем, а?
Хочешь, я лучше расскажу тебе что-нибудь ещё, поинтереснее трупов? Давай это будет история про игрушки. Я же не рассказывала тебе ещё историю с игрушками?
Так вот - у меня был на них бзик. И я до сих пор не могу объяснить себе, почему я не покупала себе всё, что угодно, если мне так уж хотелось? Мне кажется, что я просто боялась обломаться. Не потому, что у меня не было денег. Просто деньги могли резко иссякнуть, и оказалось бы, что мне вдруг не хватает на оплату квартиры, или газа - и вот это был бы реальный облом.
Мне много что хотелось: и пенал с цветными карандашами - хотя на кой чёрт мне нужен был пенал, если я никогда не рисовала? - и шарик с Сантой и оленями внутри... Чёрт подери, если я начну перечислять, то ты подумаешь, что я полный псих. Хотя, кажется, в этом плане мне нечего терять, а?
А кто ещё, кроме психа, мог вылезти из дыры, где было всегда холодно, прямо как в нашем сортире? Однажды я сказала Нику:
- Слушай, на кой шут мы платим за две хаты?
- Ну и что ты предлагаешь? - подозрительно спросил он.
- Например, ты мог бы переехать ко мне, - у меня реально была только одна идея, док, и всё.
- Нууу... ты же знаешь, - сказал он и почесал пятернёй макушку, не снимая шапки. - Проще будет, если ты переедешь ко мне, и вообще...
Он пожал плечами. Ник был ленивый, как чёрт, и, ко всему прочему, его хата стоила дешевле. В этом был резон. Но был и НЕрезон: он мог взбрыкнуть - и я оказалась бы на улице. Вот в этом и было "и вообще". Поэтому всё осталось, как есть. Я, наверное, ненавижу людей. Иногда мне кажется, что они годны только на то, чтоб к чертям собачьим делать с ними всё, что угодно... К себе я тоже не пускала никого - кроме холода, который выедал мне всю душу, я не хотела, чтоб до кучи мною ещё и пользовался какой-нибудь болван. В итоге я бы точно осталась без денег и с большим обломом в обнимку..."
За окном шёл дождь, в наших набитых сеном матрасах возилась иногда какая-то мелкая живность, пахло старой краской и мелом от школьной доски.
- Что-нибудь придумать надо? - Джонсон завалилась на соседний матрас. В руках у неё был свежий огурец, который она чистила своей выкидухой и по кусочкам отправляла в рот.
- Обойдусь как-нибудь, - буркнула я. Она подбросила нож, и он серебристой рыбкой взмыл вверх. Она хотела его поймать, но промахнулась. Нож, вибрируя, воткнулся в пол в сантиметре от её правой ноги.
- Твою дивизию! - без всякого выражения сказала она. В полу осталась еле заметная дырочка. - Слушай, тут реально тупеешь. Расслабляешься.
Это точно. Дождевая вода шелестела в желобах, жратву приносила тётка в цветастом фартуке, которая пугалась каждого шороха; видать, она думала, что мы просто ради удовольствия поставим её к стене, нарисуем на лбу кружок и будем соревноваться, кто быстрее разнесёт ей башку. Было так скучно, что хотелось вылезти на крышу и повыть. Впрочем, луны не было видно уже чёрт знает сколько дней.
А на следующий день я зачем-то опять писала.
"Привет, док, это снова я. Наверное, мне просто надо было проораться, ты же понимаешь. Не знаю, зачем я это делаю. Зачем я вообще перевожу бумагу, если всё равно не собираюсь отправлять эту писанину. Хотя лучше я поступлю, как всегда - не буду париться. Давай, я лучше напишу тебе про что-нибудь ещё. Например, про чудо. Я вспомнила про это, потому что в последнее время без конца вспоминаю Рождество и день рождения. С чего бы это, а, док? Как раз с тех самых пор, как я познакомилась с тобой. Вот странно, да? В эти праздники всё время ждёшь чуда, особенно в Рождество. Когда-то я любила Рождество. Это теперь мне, наверное, всё равно.
Я никогда не покупала ёлку - никакую, даже маленькую, искусственную, знаешь, продаются такие крошечные, и на них висят квадратные штучки, вроде бы подарки, и шарики, а на самой верхушке звезда? Зато я шла за кем-нибудь, кто волок к себе домой настоящую ёлку и в один прекрасный момент - раз! - и наступала на неё.
- Слышь! Ты что делаешь, паскуда? - орал чувак, но не мог же он заставить меня приклеить то, что оторвалось, обратно?
Я молча показывала ему средний палец - потому что бросить ёлку и побежать за мной он тоже не мог.
- Зараза! - орал он. - Стерва! - чувак, конечно, матерился и вообще говорил много очень интересных слов - ну, ты же понимаешь, док - и это было так смешно.
Я улепётывала, подобрав ветки, и ставила их в трёхлитровую банку на столе. Было здорово. И я всё равно, как дура, мечтала о чуде. Чтобы что-нибудь случилось, и я проснулась уже не тут, а где-нибудь ещё. Хотя бы где-нибудь, где не увидела бы этого полуподвального оконца, за которым мелькали только ноги и изредка - рожи тех, кому было от меня что-то надо. И каждый раз всё равно был чёртов облом: я просыпалась, а окно было на месте, мало того, прямо рядом с ним стоял до кучи кто-нибудь пьяный и ссал прямо на стекло. Тогда приходилось выскакивать и прикладывать его мордой в собственное произведение, - если я, конечно, могла с ним справиться. Сначала я могла не всегда, а потом всегда. В этом и было всё чудо. И ещё однажды в Сочельник припёрся Ник.
- Привет, - сказал он. И как будто спросил: - С Рождеством?
- Рано ещё, - буркнула я. - Будто сам не знаешь.
- Я вот тут подумал, - начал было Ник.
Как всегда. Подумал он. Тем, что осталось.
Я сидела и молчала. Было почему-то так холодно; кстати, док, это случилось как раз той зимой, когда господин Шэ... ну, в общем, не важно. Когда я попала сюда.
На плите горели все четыре конфорки. Газ был оплачен, электричество тоже, и даже телефон, задери его в корень; телефон был нам нужен просто как воздух. И было уже почти Рождество...
- Я подумал, что мы ненормальные на всю голову, - наконец, сказал Ник. Надо же. Родил. - Потому что мы не заняты делом только перед Рождеством.
- Типа того, - равнодушно сказала я. Мне было по-прежнему холодно.
- Я тут подумал, - снова начал Ник, как-то подозрительно заманивая меня на кухню, где не было окон - ты же понимаешь, док, в чём фишка, когда нет окон. - Я принёс тебе подарок.
И он протянул мне пузырёк с чуть коричневатыми кристаллами. Это был амфетамин, грамм десять-пятнадцать. Примерно тысяча монет в пересчёте на деньги. Ник где-то надыбал приличное количество этой байды, и половину честно подарил мне на Рождество. Я продала его быстро - и тогда всё-таки купила себе игрушки. Здорово, когда не обламываешься...
А потом я оказалась здесь. Правда, у меня были уже другие игрушки - и мне, док, ты не поверишь, - почему-то больше не было холодно..."
Я сворачивала эти листки вчетверо и хранила во внутреннем кармане. А за каким хреном - не знаю.

[Мать Метели]

Мы честно распугивали своими рожами всю округу, а потом проклятая неделя, наконец, закончилась. Подошли те же грузовики и восьмидесятый бэтер; вскоре черепичная крыша школы - она была самая высокая - и крыши частных домов, которые налепились вокруг, как грибы, на которые нападали акациевые листья, остались позади.
А я почему-то думала про листья акации - и вспоминала жёлтенькую докторшину кофточку, которая была такого же цвета, как акациевый цветок.
Мы проезжали через какой-то задрипанный посёлок, когда раздалась очередь из пулемёта, судя по звуку, крупнокалиберного, потом ещё одна, уже из другого, и брезент вверху тента украсил ряд дырок - такой ровный, что просто красотища - и через них пробивались лучики света, а в них кружили пылинки. Будто и не было неподалёку ни пулемётов, ни трупов... и это тоже, скорей всего, был объективный факт жизни. А следом почти сразу ухнул взрыв. Наш грузовик встал на дыбы так, что я чуть не осталась без зубов вообще, и поняла, что будет очень здорово, если одна из впереди идущих машин не полетела проверять, далеко ли до облаков - хотя это был не фугас, а, скорее всего, выстрел из РПГ. Только потом я узнала, что мы напоролись прямо на засаду, но стрелок из бэтера, видать, вовремя просёк, что дело нечисто, и саданул из пулемёта по кустам и по чёрным кривым заборам - за секунду до того, как под правыми колесами грохнул взрыв.
Это нас и спасло - ну, и, конечно, то, что мы, как по команде, попадали на пол. А вслед нашему грузовику, который был замыкающим, палили из гранатомёта - метров с пятидесяти, испугавшись, что мы уйдём. Жахни они по нам метров с двадцати, мы бы стали клиентами похоронного бюро точно быстрее, чем ребята с РПГ. А рядом со мной уже заработал пулемёт, со звоном выбрасывая на деревянное дно машины горячие гильзы.
Я не знаю, как я не удивилась сразу, и не удивлялась всё это время, все полминуты, которые словно растянулись на час, почему я не слышу голоса Берц. А потом увидела, как она лежит, совсем неподвижно, и лицо у неё залито кровью, и не только лицо - она вся была в кровище, точно купалась в ней. Я каким-то чудом стянула её на дорогу, под грузовик, а рядом кто-то волок пулемёт и несколько цинков с патронами - а до канавы было несколько метров, всего несколько чёртовых метров, которые стали вдруг километрами... Я видела людей, но почему-то вдруг забыла, как кого зовут. Мы бухнулись в эту канаву, а осколки следующей гранаты уже стригли траву по краю кювета. Парней с РПГ было, как минимум, двое. Следующая граната не взорвалась и лежала у колёс грузовика, как камень - этот криворукий, видать, по запаре забыл поставить её на боевой взвод, и до кучи был ещё и косой. Уж кто бы говорил... Я всё никак не могла вскрыть ампулу с промедолом, крутила её и так и эдак, боясь раздавить в руках, а в это время думала, что сейчас оторвала бы яйца тому умнику, который изобрёл РПГ... Дымился второй грузовик, из-за чёрных заборов заработали два станкача, а с борта бэтера вдруг, не прекращая, начал строчить крупнокалиберный пулемёт. Я только успела подумать, как же матюгается стрелок, обжигаясь о раскалённый ствол, а пулемёт всё строчил, снося к едрене-матери эти чёрные заборы и своим свинцом калибра четырнадцать с половиной затыкая глотку станкачам. Потом стало тихо, и я вспомнила, что прижимаю к себе Берц - изо всех сил, хотя это уж точно было идиотством...
Водила втопил газ, наверное, в самый пол, и вскоре на горизонте замаячили предместья Старого города, до которого и было-то километров пять. БТР, хромая на каждой кочке, всё-таки дотащился до города и, проседая на правый передний край, остановился около госпиталя. Я поволокла Берц наверх. Точнее, я и кто-то ещё, кто выскочил мне навстречу.
До этого я даже не думала, что меня так всколыхнёт то, что с Берц что-то не в порядке. Я вообще об этом не думала. И неожиданно мне так ударило в голову, что я готова была сесть в танк, - если бы он оказался под рукой, и если бы я умела его водить, - и ехать разносить Старый город на части. Мне казалось, что все они, каждый встречный - при делах. Только и думают, как уложить нас в штабеля и накрыть брезентом - там, в городском морге. И, скорей всего, это была правда, хотя бы наполовину.
И ещё мне показалось, что у докторши были очень странные глаза, когда мы с Берц, осколочным ранением в грудак, промедолом и санитаром-инвалидом в качестве бесплатного приложения доволоклись наверх.
- Что... случилось? - спросила докторша. Мне показалось, что у неё сел голос. Немного.
Я молча ткнула пальцем в Берц. Сил говорить вслух уже не было.
Докторша при помощи ножниц и собственных рук сдирала с Берц одежду - не зря мне тогда показалось, что руки у неё сильные, как у спортсмена, - а я сидела рядом, и у меня не было сил встать и делать хоть что-то. Я совсем забыла отдать ей цепочку. И ещё я немного оглохла. А ещё я взяла и зачем-то отдала ей всё, что писала. Все листки.
На следующий день незнакомый мальчишка передал мне через КПП пакет со всякой всячиной. Там был кефир, какой-то чудной хлеб с отрубями - я улыбнулась про себя, потому что он, наверное, был жутко полезный, - и пироги с непонятной начинкой. Джонсон я ими не угощала, а сама идентифицировать не смогла. Пироги были вкусные. По одним только пирогам можно было сразу догадаться, кто прислал посылку.
А ещё там была простенькая открытка с медвежонком.

[Мать Метели]

Глава 7

Чёрт подери! Да что за му... какой добрый человек придумал тупые ножи? Я вышибла бы ему мозги... то есть, пожелала бы этому доброму человеку всяческих благ - за то, что он умудрился затупить все ножи на кухне.
Картошка у меня в руках уже начала покрываться какой-то скользкой дрянью, похожей на сопли. Я шмякнула её в кастрюлю. Картошка булькнула и плеснула на кафель водой.
- Твою дивизию, - Джонсон дёрнулась так, что кастрюля чуть не вылилась на пол целиком. - На фига ты это делаешь?
- Что? - рявкнула я, испытывая острое желание медленно и мучительно снимать с неё скальп при помощи этого ножа, который явно был старше моего дедушки, или отмочить что-нибудь покруче. - Всего только вода, нет?!
- Не начинай, Ковальчик, - мрачно сказала она.
- Не кислота, не ацетон, - в придачу к скальпу я стала мечтать красиво развесить её кишки на лампе.
- Поменяешься со мной штанами? - подколола Джонсон.
"Тупая стерва", - прямо-таки было написано у неё на лбу громадными буквами.
- Просто какая-то вода! - язвительно уточнила я.
- О`кей, вода, - подозрительно легко согласилась она. - А давай, я вылью эту кастрюлю тебе на голову - и посмотрю, что ты скажешь. Особенно сидя задницей в луже размером с половину кухни.
Я ясно представила, как она пинает ногой этот алюминиевый раритет с красными буквами на боку: по полу катится девятый вал мутной воды, а картошка весело скачет следом.
- А ты что вылупился? - заорала Джонсон.
Вместо кастрюли или моей физиономии под раздачу попал пацан из автороты, который имел несчастье повестись на развод и прошедшей ночью примкнул к нашей компашке людей с полным отвалом башки, сев за руль внедорожника. Хоть и не по своей воле.
- Я не вылупился, - скромно сказал он.
- Работай давай, а то сейчас глаз на жопу натяну, - гаркнула Джонсон. - Смотреть он будет ещё.
Пацан вздрогнул и принялся сосредоточенно выковыривать картофельный глазок.
- Ковальчик, - печально сказала Джонсон.
- Что? - строго спросила я.
- Какого хрена ты не сказала мне "стой"? - она отрезала чуть не половину картофелины и остановилась, не зная, что теперь сделать со второй половиной.
- Выкрасить и выбросить, - мрачно посоветовала я совсем не в тему.
Она не переспросила, потому что услышала слово "выбросить". Картошка смачно шлёпнулась в груду очисток.
- Я говорила тебе "стой", - нагло соврала я.
Я ни хрена не помнила, говорила я ей "стой" или орала на всё расположение "мочи козлов". Исходя из того прискорбного факта, что сейчас мы были здесь - скорее, второе.
- Ковальчик. Пожалей мои слуховые аппараты. Не наматывай на них лапшу, - с сомнением протянула Джонсон.
- Лапшу проехали. Какого хрена ты вытащила этот промедол? - обличительно заявила я с видом следака, который допрашивает пойманного за руку барыгу и рассказывает ему, какой тот гондон.
- А какого хрена ты выпросила у Риц спирт? - вскинулась Джонсон, точно её невзначай прищемили дверью.
Интересное кино. Я взяла спирт не у Риц - это был раз, я не думала его так уж прямо выпрашивать - это было два, и никого не касалось, откуда он вообще появился - это было три. Не хватало ещё и огрести до кучи по самые помидоры. Ну, нет, шалишь.
- Я первая принесла спирт, так? - сказала я.
- Ну? - с подозрением спросила она.
- Хрен согну, - оскалилась я. План "Перехват" вступал в силу.
- Хорошо, без "ну", - Джонсон начала раздражаться. - Так тебя устроит?
- Далее. Мы могли ограничиться спиртом, и ты и я.
- Хорошо. Ладно, мы НЕ ограничились спиртом, - она намочила в ведре с водой носовой платок и, со стоном задрав башку, прилепила его себе на лоб. - Блин, Ковальчик. Лучше бы мы им ограничились.
- Потом ты сказала, что у тебя есть промедол, так? - беспощадно продолжила я.
- Так, - нехотя согласилась она.
- Так я предупреждала, что спирт не стоит мешать с этой дрянью, или нет? - нежно пропела я, изображая Берц, когда она начинает эту свою телегу про... а, не важно.
Наступила тишина. Пацан из автороты переводил взгляд с меня на Джонсон, от любопытства приоткрыв рот.
- Пасть закрой, ворона влетит, - сказала ему Джонсон и тут же разъярилась: - Чего сидим? Корнеплод в зубы - и погнал.
Пацан послушно зашуршал дальше.
- Значит, это был развод, да? - грозно спросила она меня.
- Какой развод? - я сделала вид, что в данный момент жизни картошка интересует меня больше всего на свете.
- Из серии "сам дурак", да? - уточнила она и так махнула ножом, что он чуть не улетел в сторону. - Обязательно надо было выставить меня придурком. Хорошо, ладно, я сам дурак.
- Не переживай. Как видишь, не ты одна, - утешила я. - Но ведь я предупреждала?
- Ну, вроде, - нехотя согласилась она.
- Ничего себе "вроде"! - возмутилась я.
- Слушай, Ковальчик, давай я тебе лучше спляшу? - предложила она, окончательно забивая на корнеплоды.
- А ты умеешь? - поразилась я.
- Что ещё тебе сказать, кроме этого самого "вроде"? Если весь вчерашний вечер я помню, типа, знаешь, когда приходишь в киношку, а чувак, который сидит в этой будочке, спьяну покоцал плёнку, и ты один кадр видишь, а девять из десяти пустые?
- Тогда и впрямь лучше спляши, - строго сказала я. - Может, хотя бы тогда ты перестанешь выглядеть, как унылое говно.
- Иди к чёрту, - обиделась она, заново намачивая носовой платок.
- Значит, просто захлопнись. Я предупреждала про коктейль, - я уже устала препираться.
- А почему я тебя не послушала? - сумрачно поинтересовалась Джонсон.
- Может, тебе ещё клизму перед сном поставить? - раздражённо спросила я. - Давай, Джонсон, я умею - только извини, если у тебя польётся из ушей.
Раздался звук, будто кого-то шлёпнули по голому заду. У окна в столовку, навалившись на кафельный подоконник и кокетливо оттопырив филейную часть, стоял какой-то крендель, с сержантскими нашивками и круглой, как блин, рожей.
- Ага, - наконец, сказал он, констатируя факт, и оглядел нас с ног до головы.
Пацан-водила втянул голову в плечи и быстрее заработал ножом.
- Надо чего? - спросила я - просто так. Сейчас мне было ровным счётом наплевать на всё, кроме своей головы, которая гудела, словно меня засунули внутрь барабана.
- Что, не тому мозги вышибли, снайперы? - с неприязнью сказал сержант и щёлкнул пальцами.
- Да где уж нам уж. Мы же типа бонус. Хотишь - мозги по стене размажем, хотишь - картошечки сварганим, - сказала я.
- Никак вообще не вышибли? - подколол он.
- Варежку закрой, Соколиный Глаз. А то тебе сейчас точно вышибу, - вдогонку посоветовала грубая Джонсон.
- Слышь, расстрельщики! - не унимался он. - Мы тут от вашей стряпни все не попередохнем, как тараканы? А?
- Готовься. Ты первый, - пообещала я, а Джонсон размахнулась и метнула недочищенную картошку. Та с противным шлепком шмякнулась о стену над сержантской башкой. Башка тут же исчезла. Картошка отскочила и сиротливо валялась на кафельном полу. На стене остался мокрый отпечаток. Мне представилась, какой он склизкий, - и меня, конечно, тут же затошнило. Жизнь продолжалась, мать её. Только это была жизнь на следующий день после алкоголя пополам с промедолом, и потом после всего того, что случается, когда напринимаешься какой-нибудь шняги. Мне хотелось просто лечь и умереть.
- Слышь, залётчики, - я чуть было снова здорово не встала на рога, но это оказался всего лишь повар. - Давай, шевелись. Обед скоро.
- Мать твою, ещё один мастак под жопу коленкой подгонять, - проворчала я.
Парень-авторотчик уныло посмотрел на меня и предпочёл промолчать.
- Только трындеть и горазды, - Джонсон была солидарна. - Ну, что - поднажали, что ли?
- Да было б чем! - в сердцах сказала я.
Руки были скользкие, на указательном пальце краснела новорожденная мозоль. В башку заколотили ещё сильнее. Я попробовала слегонца править нож об железную кромку кастрюли с водой - но раздался такой звук, что у меня мигом свело зубы. Видимо, стать острее ножу было не суждено. Только не сегодня. Может быть, когда-нибудь придёт великий волшебник с точильным, мать его, камнем, и вот тогда...
- Ковальчик! - раздалось прямо над ухом.
- А? - сказала я.
- На, - хмуро передразнила Джонсон. - Проснись уже, спать тогда надо было. А не дятлов по лесам пугать.
Я проснулась, и мы поднажали.

[Мать Метели]

Это точно. Надо было спать тогда. Потому что сон - это большая бездонная яма, где нет ничего - ни памяти, ни боли, ни злости.
Надо было засыпать, глядя на пустые койки тех, кто остался недалеко от чёрных заборов, похожих на решето. Заборы лежали на земле, и через дырки от пуль уже высовывались травинки.
Я еле приволоклась из лазарета, грязная, как чёрт, измазанная жидкой глиной из канавы и кровью Берц. В расположении было тихо - прежде всего, потому, что народу там осталось чуть ли не на четверть меньше. Я, не раздеваясь, плюхнулась на койку и прикрыла глаза.
Передо мной снова была Берц. Правая рука свешивалась с каталки, совсем неподвижная, неживая. И меня клинило, что сейчас Берц привстанет, оглянется и заорёт так, что я вздрогну: "Заняться нечем, Ковальчик?! Тогда я тебе сейчас придумаю!" И я хотела, чтоб она придумала. Пусть даже пару нарядов вне очереди. Пусть бы придумывала всё, что угодно... Ещё кругом был лазаретный запах, стоны где-то за тонкой перегородкой и шуршащий докторшин халат, который иногда касался моей руки, и тогда я ненадолго возвращалась в реальность - оттуда, от этих заборов и тёмных провалов на месте окон, которые были похожи на выбитые зубы. Грёбаный плафон под потолком, который обычно светил так, будто собирался вот-вот издать последний вздох и погаснуть, сейчас горел в полную силу. Я понимала, что это, наоборот, хорошо, что это ништяк, - и что с Берц всё будет зашибись. Докторша так и сказала - что с Берц всё будет просто прекрасно... Прекрасно... Зашибись...
Я волоком оттащила стул подальше, чтобы не мешаться, и прикрыла рукой глаза: свет просачивался под веки, словно какой-нибудь иприт или фосген. И ещё я почему-то не могла видеть руку Берц: на пальцах были остатки засохшей крови. Саму кровь стёрли, а края этих кровяных полосок присохли намертво, и так и остались, и было похоже, будто по её руке ползут мерзкие черви с полупрозрачными телами.
- Слышь, док, - позвала я.
Она возникла рядом чуть ли не в ту же секунду, как джинн из бутылки.
Чёрт подери, обычно я не выношу, когда кто-нибудь подкрадывается, не издавая ни звука, но сейчас это было как-то по-другому. Может, я почуяла её, может, услышала, как хрустит накрахмаленный халатик...
Она, не говоря ни слова, притронулась к моей руке.
- Не надо, док. Испачкаетесь, - сказала я.
- Ерунда, - еле слышно ответила она. - С вами всё в порядке?
- В порядке, - я и правда была в порядке. Ну, или почти.
- Вас не зацепило? - всё-таки спросила она - наверное, чисто в профилактических целях.
- Я устала, док. Даже не знаю, отчего, - я смотрела на Берц, а внутри у меня было пусто, будто там метлой вымели всё, что только можно.
Я разучилась бояться. Когда-то давно, и где-то не здесь. И не хотела бы я научиться этому снова.
- Идите в расположение, Ева. Ведь уже отбой, - попросила докторша.
- Чёрт с ним, с отбоем, - сказала я, тоже потихоньку. Мне не хотелось потревожить Берц.
- Спит, - сказала она про Берц.
- Дайте спирту, док, - зачем-то сказала я, глядя куда-то мимо неё.
Понятия не имею, за каким рожном мне приспичило надыбать спирта. Может, поняла, что сейчас не так-то просто будет выехать на голом оптимизме?
Она насадила очки на переносицу и расправила на халате какие-то складки, которые видела только она сама, а потом молча ушла. За перегородкой зазвенело стекло.
- Держите, - я поглядела: там было добрых полбутылки.
- Спасибо, док, - сказала я, думая, что с ним делать теперь.
- Засуньте под одежду, - посоветовала она.
- Всё будет хорошо, док, - я совсем не была уверена в том, что всё будет хорошо, и, наверное, пыталась убедить в этом себя, а не её.
Потом я побрела в расположение, чтобы выпить эту дрянь и отключиться от чёрных заборов-заборов-заборов... бесконечных чёрных заборов, которым нечего было делать, кроме как по какой-то непонятной причине вертеться у меня в башке. Там было что-то ещё, кроме автоматных очередей, грязи в канаве и запаха обгорающей краски и раскалённого металла - а вот что, я не знала, и потому мне казалось, что эта заборная свистопляска уже никогда не кончится.
- Ну, и что это у нас там такое? - спросила Джонсон - думаю, в прошлой жизни она точно была овчаркой на таможне.
- Какое - такое? - уточнила я. Мне на фиг не упёрлось зажимать спирт, но надо же было хоть что-то сказать?
- Только не говори, что это очередные пироги с котятами, - Джонсон хищно потянула носом воздух.
- И не скажу, - я пожала плечами.
- И не говори, - она сварганила из полотенца салфетку и засунула за шиворот.
- И не скажу, - повторила я и выставила на тумбочку литровую бутыль. Поверхность жидкости плескалась чуть выше середины.
- Ага, - сказала Джонсон и, рывком приподнявшись, бойко затопала прочь.
- Э! Ты куда? - я слегка растерялась, и до кучи у меня всё ещё звенело в ушах и в голове.
- За твоей банкой, - еле слышно сказала она. - Тише ты.
- Какой ещё банкой? - тупо спросила я.
- За большой и стеклянной, Ковальчик, - язвительно заметила она. - И за водой. Ты же не собираешься пить эту штуку неразбавленной?
Прошла какая-нибудь пара минут, и Джонсон уже была тут как тут, вернувшись в обнимку с мокрой банкой, которую она нежно прижимала к груди. Мне показалось, что она возникла рядом так быстро, точно вода материализовалась у неё в руках прямо за дверью.
Мы разлили это дело по кружкам и молча выпили. Потом ещё раз выпили. И я не догоняла, почему я не чувствую вкуса. Совсем.
- А ты чистого глотни, - посоветовала Джонсон. - С непривычки проберёт только в путь.
Я взяла бутылку и, недолго думая, отхлебнула. Не знаю, где в тот момент была моя думалка, но говорилку и всё остальное парализовало минут на десять. Я помнила только то, что сидела на койке с открытой пастью, и, как дебил, пускала слюни, - а Джонсон с выпученными глазами одной рукой зажимала себе рот и нос, чтобы не заржать на весь этаж, а другой рукой пыталась впихнуть мне кусок чёрного хлеба.
- Не делай так больше, - наконец, сказала она.
- Кажется, я неделю буду пукать огнём, - еле выговорила я.
- Или делай, но тогда, когда я смогу проржаться. Иначе половина кайфа пропадает... - Джонсон закончила на какой-то непонятной ноте, точно её внезапно заткнули.
- Что? - спросила я и для верности щёлкнула пальцами у неё перед носом.
- Погоди-ка, - она нагнулась к тумбочке и принялась сосредоточенно вышвыривать оттуда всё подряд. А когда это увлекательное занятие было закончено, она разогнулась, держа в кулаке несколько ампул. Ампулы были с промедолом. Я ещё не успела забыть, как они выглядят.
- Кстати, о кайфе, - победно сказала она.
- Эээ... ты уверена? - осторожно спросила я.
- Слушай, прекращай, - легкомысленно сказала Джонсон, сворачивая у одной ампулы голову. - В следующий раз не кто-то, а мы с тобой запросто можем остаться посреди дороги с простреленной башкой - и вот тогда-то мы уже точно не оторвёмся. В аду, знаешь ли, таких услуг не предусмотрено.
Промедол разливался по венам, поднимаясь от ног горячей волной, и словно мягкой тёплой подушкой ударял в голову. Я уже начала догадываться, что если я сейчас не завалюсь спать, то поставлю на рога всю роту, если не весь город. Я легла на койку и смотрела, как слегка дрожат остатки жидкости в бутылке со спиртом. Наконец, бутылку сграбастала Джонсон с явным намерением допить, даже не разводя до состояния водки. Она могла пить чистый спирт, а я нет. Я хмыкнула и перевернулась на спину. Наверное, я так бы и заснула, не раздеваясь, вся облепленная этим дерьмом из канавы, если бы не вспомнила ту ночь в доме с выбитыми окнами, вместе с пьяным доктором, когда она вот так же пила неразбавленный спирт, а осколки стёкол на полу звенели, будто телефон далеко-далеко...
Я блаженно улыбнулась и подсунула руку под голову. Вместо потолка уже замелькали какие-то кадры, выдёргивая мой разум на грань между реальностью и наркотическим бредом... Где-то далеко-далеко... Далеко-далеко... звонил телефон...
И тут меня словно окатило холодной водой, и выдернуло в другую реальность - дальше, дальше, к чёрным заборам и сгоревшему грузовику, и ещё дальше, в проклятый посёлок с черепичными крышами и резиновым человеком-мячом...
Я вскочила и чуть не навернулась - расположение с какой-то радости не стояло на месте, а рывками вращалось вокруг меня, - а в голове хороводились мысли, словно скользили друг за другом по леске бусины от стеклянной гирлянды, какую цепляют на ёлку. Телефоны по военному времени имелись только в органах управления населённым пунктом. Время выхода колонны знала одна Берц. И день, и час, и минуту. На подготовку засады тоже требовалось время, хотя бы начиная с того момента, когда колонна тронулась - ну, и, заканчивая началом атаки. И времени у этих козлов было ровно столько, и не больше, потому что иначе они успели хотя бы заложить фугас.
Я в готовом виде вывалила это Джонсон. Некоторое время она сидела молча, а вот что было потом, я помнила уже какими-то кусками. Я помнила, что мы, пылая праведным гневом, нарезали круги около гаража, то и дело вляпываясь в собачье дерьмо, которым был живописно украшен пустырь по соседству. Но я не совсем понимаю, на кой шут мы хотели угнать БТР, если всё одно не проехали бы на нём и десяти метров. Наконец, мы отловили пацана из автороты, который под покровом ночи крался из самохода, и, прислонив его к стене, принялись доходчиво объяснять, что к чему. Пацан, который смотрел на нас, как кролик на сразу двух удавов, вывел из бокса внедорожник и через минуту мы уже мчались в ночи, замышляя кровавую месть.
За автомобильными стёклами было черным-черно - и это были просто стёкла, а не броня бэтера, и не брезент кузова, где ты сидишь плечом к плечу с товарищем. Это было как когда-то, давным-давно. Там тоже была облезлая легковушка, и дорога за двести километров в один из городков мегаполиса, а потом была дорога обратно, и тёмный ночной лес с липкими шишками и опавшей хвоей, которая скользила под ногами, как намыленная...

[Мать Метели]

Это случилось, когда Ник сообщил, что нашего поставщика взяли с поличным.
- Послушай, у нас проблемы, - заявил он с порога - и тут же замахал руками: - Нет-нет, не то, что ты думаешь.
Ясен пень, при слове проблемы я думала только одно. Проблемы всегда имели две руки, две ноги и тупую башку, в которой требовалось проделать дырку, ну, или изобрести какой-нибудь ещё способ. По изобретению действенных способов специалистом был Ник, а вот всё остальное почти всегда ложилось на меня.
- Откуда ты знаешь, что я думаю? - настороженно спросила я.
Ник плюхнулся на табуретку, которая жалобно пискнула и накренилась на бок, и сообщил:
- Тони засыпался.
- И? - сказала я.
- Что - и? - удивился Ник. - Тебе надо объяснять?
- Зачем? - хмуро справилась я. Сотрясать воздух объяснениями было без надобности. Тони - это был опт, это были деньги, которые мы делали на разнице в цене опта и розницы. А теперь добрая половина бизнеса накрывалась медным тазом.
- Что - зачем? - раздражённо спросил Ник. - Ты же сама сказала это твоё "И?" с вопросительным знаком, или нет?
- Я хотела узнать, что мы будем делать дальше, - пояснила я.
- Мне иногда кажется, что всё пропало, - устало сказал Ник. - Вот знаешь - взяло, и ухнуло куда-то в тартарары. И тогда мне хочется просто сесть и сидеть, не шевелясь.
- Сиди, не вопрос, - разрешила я.
- Сижу, - покорно согласился он. - Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь.
- Ну да, - согласилась я.
За окном периодически шкрябали чьи-то ботинки, где-то мяукала кошка - мне казалось, что в подвале, - но на самом деле я не думала, что кто-то по доброй воле полезет под землю ещё глубже, чем я.
Ник потёр пальцами виски и сказал:
- Давай мыслить логически.
- Давай, - согласилась я.
- Тони укатают в качестве ходячего корма для вшей очень надолго. Так что имя "Тони" мы забываем, - сказал Ник и методично выдрал из записной книжки один листок.
- Не сори, - строго предупредила я.
- Не начинай, - возмутился он. - Сейчас мы решаем проблему, пусть даже я засру всю твою хату. Всё равно, хуже ей уже не будет.
- Ладно, - нехотя согласилась я.
Ник порвал листок в мелкие клочки и выкинул под стол.
- Продолжим, - удовлетворённо сказал он. - Теперь будем рассматривать альтернативные варианты. Тащи телефон.
Я притащила раздолбанный аппарат, стилизованный под старину, Ник приволок поближе к столу свою табуретку и положил перед собой записную книжку, придавив её вверху сахарницей. Я скромно сидела в сторонке и наблюдала за процессом.
- О`кей, я понял. Перезвоню. Минут через десять-пятнадцать, - говорил Ник в конце каждого разговора, а потом методично вырывал листок и делил его на аккуратные четвертушки.
Куча бумажных клочков постепенно становилась всё больше и больше, Ник хранил ледяное спокойствие, но толку пока что было чуть. Кого-то арестовали, кто-то драл за товар бешеные бабки, кто-то мог кинуть или слить - в общем, пока не выкруживалось ничего.
- Пусто, - констатировал Ник, закрывая записную книжку, которая стала почти лысой.
- Совсем? - уже обеспокоенно спросила я. Это был облом. Это была спокойная жизнь и пустые кошельки. Нет уж, свой парень по имени "облом" был мне откровенно не нужен.
- Совсем, - мрачно подтвердил Ник. - Если не считать Эла, который знает какого-то чувака в Энске, а тот чувак знает кекса, который продаёт полный весовой грамм по такой же цене, что и Тони.
- Ну вот, - обрадовалась я. - А ты сказал "совсем".
- Здесь есть два фактора риска: третьи руки - стало быть, возможен кидок, - принялся объяснять Ник, загибая пальцы. Тут он загнул аж два пальца: посредников было двое.
- А ещё что? - забеспокоилась я, видя, как он намеревается загнуть третий палец.
- И, ко всему прочему, до Энска двести километров. То есть, товар надо везти за чёртовы двести километров, и при этом не спалиться, - третий палец присоединился к двум предыдущим. - Мало того, если всё пройдёт ништяк, его надо будет не просто разово везти, а возить. Часто и понемногу, - он загнул четвёртый и пятый пальцы и стукнул кулаком по столу. Сахарница подпрыгнула и звякнула металлической крышкой.
Мы помолчали, глядя в окно. То есть, на мелькающие там ботинки. Но другого выхода всё равно не было. Ник вздохнул и снова потянулся к телефону.
И вот после полудня мы выловили человека с раздолбанной машиной, по дороге зацепили Эла и на всех парах помчались в Энск.
Оказалось, двести километров - это не так уж и мало. Видать, только в моём подвале было холодно круглый год, а на улице стояло лето, солнце шпарило вовсю, и вскоре наша жестянка нагрелась так, что на капоте можно было жарить яичницу. Мы дружно обтекали и терпели.
В Энске Эл трусцой побежал к чуваку, который знает кекса, который... короче, от этого чувака зависело дело. Мы сидели в душной тачке, проклинали себя и весь этот дом, который построил Джек, и медленно закипали. Если бы Эл усвистел с деньгами, мы были бы уверены, что больше его не увидим - или увидим не так уж скоро.
Наконец, он прискакал, красный, как рак.
- Ну? - требовательно спросил Ник.
- Дома нет. Скоро придёт, - выпалил Эл. - Слушай, Ник, я звонил при тебе, нет? Что я сделаю, если у них тут опоздать на стрелку на час - это норма?
- Ничего не сделаешь, - разъярился Ник. - Это ТВОЙ чувак, приятель. Значит, ты отвечаешь. Опаздывает он, кидает или делает ещё какое-нибудь дерьмо. И запомни, - Ник поднял палец, - ты отвечаешь, даже когда он сидит на унитазе и какает. Понятно?
После этой тирады Ник со всей дури хлопнул дверцей и гуляющей походкой двинул куда-то во дворы, где была палатка с пивом или чем-то таким.
- Поганый город, - с ненавистью сказал Эл. Я промолчала.
Ник не возвращался довольно долго - а вернулся без денег и с пакетом порошка.
- Это как это? - обескураженно спросила я.
- А вот так это. Я догулял до первого двора, там на лавочке сидел какой-то крендель. Я подошёл и на шару спросил про зацепить. Понимаешь, просто на шару - ведь если бы он сказал "давай лавандос и жди", то я послал бы его в пень. И, что ты думаешь, было дальше? - гордо спросил Ник.
- Ты зацепил, - по логике вещей предположила я.
- Я не просто зацепил, - презрительно сказал Ник. - Я не знаю, что у них тут за порядки, но он, глазом не моргнув, отвёл меня прямиком к оптовику.
- Быть не может, - поразилась я. В нашем городе - какое там оптовики - розничники-то и те шифровались так, что, работай они на разведку, сделали бы просто головокружительную карьеру.
- Может-может, - довольно сообщил Ник. - Мало того: оптовик при мне достал весы и мешок с этой бедой - так что я взял по максимуму.
- Слушай, - осторожно сказала я. - А ты не думаешь, что здесь дело нечисто? Так вот, на шару, просто не бывает.
- Да нет, вроде... - обеспокоенно начал Ник, но видно было, что он уже погнал. Он пихнул в бок водилу, который старался взглянуть на порошок хоть одним глазком - и через минуту или две мы уже домчались до ближайшего леса: товар требовалось опробовать - и чем быстрее, тем лучше, так как начинало темнеть.
Ещё через две минуты мы убедились, что всё в порядке. А ещё через две поняли, что с нашей головой произошёл караул. Нет, товар был хорош. Товар был очень хорош. Но нам, обторченным в дупелину, надо было везти его чёртовых двести километров по дороге, на которой отсюда и до нашего города было минимум пять постов дорожной полиции.
- Ах, да, - очень вовремя вспомнил Ник и задумчиво поскрёб макушку. - Я кое о чём забыл.
- О чём это? - с беспокойством спросила я, уже чуя подвох.
- Оптовик предупредил меня, что на этих постах стопорят каждую вторую тачку с неместными номерами, - задумчиво ответил он.
Ну вот. Так я и знала. Конечно, хоть в чём-то, да дело просто обязано было быть нечисто. Ясен перец, что шмон машин, едущих из этого рая, видать, приносил полиции стабильный и немаленький доход.
- Предлагаю сделать финт ушами, - тут же придумал Ник. - Через посты едет одна машина - с тобой, разумеется, - он хлопнул водилу по плечу.
- А мы? - спросил Эл.
- А мы - то есть, я, ты, Ева и кайф вылезаем, обходим пост по лесу, а потом нас подбирает тачка, - сказал Ник не терпящим возражений тоном. Эл застонал.
Впереди замаячил первый пост. Мы хлопнули дверцами и устремили свои усталые стопы в лес.
Чёрт подери, так было пять или даже шесть раз. Мне казалось, что за этот день я прошла на своих двоих столько километров, сколько не набралось бы, если сложить всё хождение за полгода.
Тогда, в моём подвале, Ник загнул только пять пальцев. Сейчас я бы загнула все десять - потому что эта свистопляска повторялась каждый раз... И каждый раз был вечерний или ночной притихший лес, над нашими головами шумели кроны сосен, - а где-то ещё выше кружилась на ветру яркая вечерняя звезда. Мне хотелось хоть раз лечь и посмотреть на неё, и послушать, про что шепчутся сосны - но надо было вставать и идти, и мы каждый раз вставали и шли дальше, своей дорогой, у которой не было конца...

[Мать Метели]

Я прилипла виском к стеклу внедорожника, в полусне-полуяви вспоминая эту старую историю - и улыбалась, сама не зная чему. Наверное, это было похоже на сон, какие видят все люди, если бы это не был кусок моей жизни. А я улыбалась - просто потому, что вспоминала ту первую дорогу в Энск, сверкающий летний полдень и такую же тёплую ласковую волну опийного кайфа, поднимающуюся снизу вверх.
До города оставалось всего ничего, как у меня наступил момент просветления. Машина подпрыгнула на ухабе, я треснулась мордой о стекло и окончательно проснулась.
- Джонсон! - осторожно позвала я, потирая скулу. Джонсон дремала, навалившись на противоположную дверь всей своей тушей. Если бы вместо двери оказалась я, то меня бы просто выдавило из собственного тела, как пасту из тюбика.
- А? Может, допьём... там немного... - сказала она, не открывая глаз и блаженно улыбаясь.
- А, может, доколем? - проворчала я.
Джонсон снова прилипла к двери.
- Рота, подъём! - крикнула я ей в самое ухо. Пацан-водила вздрогнул, машина вильнула и чуть не влипла в покосившийся столб.
- Ковальчик, ты не хочешь заткнуться? - недовольно спросила она, приоткрыв один глаз.
- Давай, просыпайся, - громко сказала я и для надёжности дала ей тумака.
- Тут глухих нет, - пробубнила Джонсон.
- Уж не знаю, кто тут есть, а кого нет, - сказала я. - Но вот оружия тут нет точно.
В этот момент она потягивалась, хрустя всеми своими костями, словно рядом со мной сидел скелет. Мои слова дошли до неё как раз на середине процесса. Она тормознула, застыв с вытянутыми вперёд руками, точно изображала маньяка, готового начать душить незадачливого таксиста, - но всего только секунды на две.
- Ты знаешь, Ковальчик, что-то подсказывает мне, что мы справимся и так, - она с завыванием зевнула. - И с чего бы это, а? Не знаешь?
- Знаю, - ехидно заметила я.
- И с чего? - добродушно спросила она.
- С того самого, что гуляет у нас в крови, - пояснила я.
- Правда? - удивилась она и икнула.
- Ага, - жизнерадостно подтвердила я.
- У нас есть план? - поинтересовалась она.
- Нет, - сказала я. - Но, думаю, в нужный момент включится что-нибудь эдакое... - я помахала в воздухе рукой.
- Какое? Ты вытащишь из трусов базуку? Или бластер?
- Ну, знаешь, как бывает: бац - и включается какой-нибудь внутренний голос или второе дыхание, - мечтательно ответила я.
- Твоя кукушка точно сказала тебе "пока", - пожалуй, диагноз был куда как точен.
- Твоя тоже, - беззаботно сообщила я. Джонсон вздохнула.
За окнами замелькали редкие домишки предместья. Водила пригнулся и почти влип в руль, над которым торчали только его уши.
Я не знаю, снесло ли у меня крышняк от алкоголя, промедола, или от всего сразу, или на меня так повлияло то, что случилось с Берц и ещё десятью сослуживцами. Вся эта авантюра могла запросто привести к тому, что мы бы в очень скором времени стали двумя симпатичными неопознанными трупами. Я поглядела на маячившие впереди уши, розовые в свете фар, и мысленно поправилась: тремя неопознанными трупами в сгоревшем внедорожнике со снятыми номерами.
А потом я взяла и выдала эту мыслю вслух. Водила съёжился ещё больше, извлёк откуда-то внушительную монтировку и положил её рядом с собой.
- О-па, - обрадовалась Джонсон. - Парень, да ты фокусник. И что это у нас такое?
- Это если нападут, - озираясь, сказал водила.
- Нападут, догонят и ещё дадут, - она отобрала у него монтировку. - Фары выключи, свет не зажигай. На кого нападут-то, ёкарный бабай? На пустую тачку, которую с пяти метров не видно, потому что в этой жопе темно, как и должно быть в жопе?
Водила поник.
- Ах, да, - добавила я. - Не кури и не шевелись - они этого не любят.
- Кто? - жалобно спросил он.
- Зелёные человечки, - сказала я, и мы заржали, как ненормальные, хотя, исходя из трагичности момента, мы должны были временно переквалифицироваться в разведку. Я, давясь смехом, который просто лез из меня, как я ни пыталась заткнуться, сказала об этом Джонсон.
- Перевакл... Переклавиф... Ладно, чёрт с ним. Прокрасться в здание... га-га-га... по-пластунски... тише воды, ниже травы... ой, не могу, - я уже чуть не задыхалась, честно. - Подобно призракам, летящим на крыльях ночи...
Джонсон зажала рот и нос и согнулась пополам. Я стояла рядом в таком же положении и изо всех сил топала по земле, чтобы угомониться. Звуки были такие, точно кто-то большой и могучий пёр напролом. Наконец, мы успокоились.
Стрекотали в кустах цикады, какие-то ночные цветы пахли так, что кружилась голова, хотя, вполне возможно, что она кружилась немного от другого, - и ещё было слышно, как мы отдувались, словно всю дорогу досюда проскакали галопом на своих двоих.
- Кстати, о летящем, - не выдержала я.
- О чём летящем? - удивилась Джонсон.
- Призраке. На крыльях ночи, - сказала я и фыркнула.
- Так, Ковальчик. Не начинай снова здорова, - предупредила она.
- Это не то, про что ты думаешь, - отмахнулась я.
- А про что? - с подозрением спросила она.
- Ты знаешь, кто такие ав-гу-ры? - мне просто приспичило блеснуть эрудицией.
В этот момент где-то рядом раздался шорох - и моё веселье испарилось, как не бывало.
- Ну, кто? - спросила Джонсон и оглянулась.
- Потом, - сказала я шёпотом.
Тревога была ложная: цикады стрекотали по-прежнему, и шастали где-то в темноте свободолюбивые местные коты.
Мы выждали ещё минут десять и пошли к зданию новой мэрии. Здание было временное, и то ли свой дом показался ему мелким, то ли ещё почему, но резиновый крендель под названием вице-мэр пребывал тут постоянно. Света почти не было, только пробивался сквозь стекло на первом этаже еле заметный огонёк свечи или керосиновой лампы. Джонсон засунула монтировку в кривую щель между створками входной двери и подналегла. Дверь скрипнула и поддалась.
Круглый вице-мэр в пижаме читал книгу. Хрен её знает, какую, потому что, увидев нас, он затрясся, будто схватился за оголённые провода, и книга улетела под диван.
- Девочки... Здра... Здра-а-авствуй... те, - сипло пискнул он.
Мне тут же показалось, что он и впрямь сделан из резины, как надувная баба из секс-шопа, и его только что проткнули ножом.
- Ясное дело, не мальчики, - буркнула я вместо приветствия.
- А... Да... - сказал толстяк. Я подумала, что ещё секунда - и он описается от счастья, так он рад был, наверное, нас видеть. Я опять вспомнила про сексшоповскую бабу, как она сморщивается, когда выходит воздух, и уже не важно, сколько она стоила - десять монет или сто. Казалось, ещё немного - и этот придурок так же сдуется и превратится в бесформенную резиновую тряпку.
На этом месте на меня снова накатило, и я согнулась в три погибели.
- Мне кажется, тебе надо в туалет, - заботливо сказала Джонсон. - И, чем быстрее, тем лучше. Иначе ты рискуешь намочить штаны. Ну, что там ещё?
- Так вот, - я посмотрела на Джонсон - ну так строго, строже просто некуда. - Ты знаешь, кто такие... Ну, эти...
- Кажется, ты сказала, авгуры, - вспомнила она.
- Ну да, - сказала я. - Ты знаешь, что это за штука?
- Понятия не имею, - ответила Джонсон, созерцая вице-мэра.
- Слушай, а ты не помнишь, к чему я это спросила? - я не дурковала, я и правда не помнила.
- Какая-то лабуда про летящих призраков, - подумав, сказала она.
- Ах, да. Так вот - есть такие чуваки, которые что-то делают с птицами... - начала я.
- Что это за бред? - удивилась Джонсон.
- Они гадают по их мозгам. Прикинь? - спросила я и подмигнула.
- Ты предлагаешь использовать в качестве птицы вот это? - она ткнула пальцем в толстяка.
- Ага, - радостно подтвердила я.
Этот жиртрест издал писк и прижал к груди пухлые ручки. Джонсон обошла его по кругу, рассматривая, как товар на базаре, и недовольно щёлкая языком.
- Не знаю. Мозгов не маловато? - с сомнением сказала она.
- Нет. В самый раз, - заверила я. - Так что, дядя, готовься - думаю, твои мозги будут гораздо лучше смотреться на стене, чем внутри твоей башки, ведь там их никто не увидит.
- Девушки... А можно мне по... поговорить с госпожой Берц? - робко спросил толстяк. - Скажите, где госпожа Берц... пожалуйста...
И тут словно тайфун пронёсся по комнате.
- Госпожу Берц тебе, мать твою? А больше никого не надо? Может, ещё подгузники поменять, а, дядя? Нет, не требуется? Странно, - в две лужёные глотки мы орали так, что, казалось, сейчас вылетят стёкла.
- Я ничего не сделал, - толстяк закрыл лысину руками - сразу, как на него обрушился шквал крика - похоже, нашими коллективными децибелами ему неслабо дало по барабанным перепонкам. Видать, он ожидал, что мы в ту же секунду отшибём ему голову. Нет, дядя, всё не так просто. Мало того, у нас просто нечем было проделать ему дырку в чайнике, кроме, разве что, монтировки.
- Я ничего не сделал. Я ничего не сделал. Я ничего не сделал, - он продолжать вопить, как заведённый. У меня начало звенеть в ушах. Этому борову не повезло вдвойне - потому что веселье у меня сменилось дикой злостью - стоило ему только упомянуть Берц.
Я подошла и съездила ему по лысине, точнее, по пальцам, из-под которых эта самая лысина блестела, как начищенный медный котелок. Человек-мяч заверещал.
- Заткнись, - одновременно рявкнули мы.
Я не знаю, почему мы были так уверены в том, что только он имел доступ к телефону. Всему виной был злостный коктейль алкоголя и синтетической морфы. По идее сюда мог зайти любой сосед, кум или продавец из ближайшей лавчонки, и, как-нибудь исхитрившись, позвонить. Было необязательно разговаривать - могла существовать договорённость на сигнал одним прозвоном - а это заняло бы от силы десять секунд, например, пока жирный урод таскался поссать. Это и требовалось выяснить. И я даже, кажется, уже знала, как заставить его захлопнуть пасть, а потом с моей помощью хорошенько подумать и выдать что-нибудь членораздельное.

[Мать Метели]

- Пасть закрой, - приказала я и добавила весомый аргумент в виде удара ребром ладони ему по горлу. Человек-мяч захлебнулся, и визг сменился хриплым бульканьем.
- Послушай, Джонсон, - начала я. И вдруг подумала, что до сих пор не знаю её имени. Или не помню.
- Ну? - нетерпеливо спросила она.
- Слушай-ка, а как тебя зовут? - поинтересовалась я.
Сначала она вытаращилась на меня так, будто у меня выросла вторая голова, или на этой единственной появились рога.
- Не боись, это не прикол, - подбодрила я. - Просто интересно.
- Ники, - неохотно сказала Джонсон. - Но потом эту самую Ники переделали в Никсу - и то лучше.
- Пожалуй, - согласилась я.
Надо же. Наверное, это была судьба - что и люди вокруг меня попадались с именами, похожими, как две капли воды. Просто в тот момент я снова вспомнила о тех, кто остался навсегда там, у этого посёлка без названия на въезде - и подумала, что и нас могут уложить, и мы больше не встанем, - а я даже не буду знать её имени... "Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь", - когда-то сказал мне Ник - когда вопрос встать или не встать зависел только от меня, а не от всех этих 7.62, 14.5 и прочих грёбаных цифр. Это был всего лишь вчерашний день. Я встала и пошла, а десять человек, делившие со мной хлеб, работу и крышу над головой - нет.
- Только не вздумай при всех называть меня по имени, - грозно предупредила Джонсон. - К чертям. Никаких имён.
- Не вопрос, - заверила я. - А сейчас я испробую на подследственном одну фишку. Учись: старая полицейская разводка.
- А подействует? - спросила Джонсон.
- Не прокатит - повторим, - успокоила я.
- На кой чёрт тебе это надо? - с сомнением сказала она, стоя с монтировкой в руках и кровожадно косясь на клиента.
- Потому что, Джонсон! - Чёрт подери! Я хотела достать эту гниду, кем бы он или она ни была, я хотела раскатать эту сволоту по стене - по-моему, я никогда ещё не хотела убить кого-то так сильно. Это была уже не работа, и не часть контракта за золотишко в банке нейтральной страны: этот кто-то был мой личный враг.
Психическая атака удалась, теперь мы приступали ко второму этапу.
- Джонсон, ты давно последний раз была в цирке? - начала я издалека.
- Вообще не была, - буркнула она.
- Прекрасно. Восполним пробел в твоём воспитании, - с этими словами я подошла к толстяку и схватила его за предплечье. Он снова заверещал, как заяц в капкане, но я дёрнула его за руку с такой силой, что пижама затрещала по швам. Он взбрыкнул, стол отъехал назад и завалился на бок.
- Стол поставь, - отдуваясь, крикнула я Джонсон, стараясь перекрыть визг, который переходил в ультразвук - знаете, как эти новые машинки в кабинетах у дантистов. Их вроде и не слышно, а иной раз челюсть сведёт не оттого, что ты пришлёпал сюда лечить острую боль, а потому что этот звук ввинчивается в мозги, как сверло.
Стол был на месте, и теперь я прижимала к нему чужую потную руку с такой силой, будто от этого зависела моя жизнь.
- Сейчас я покажу тебе фокус, - пыхтя, сказала я Джонсон, беря карандаш и продевая его у толстяка между пальцев - один палец сверху, один снизу, потом опять - сверху, потом опять - снизу. Ладонь с пальцами была похожа на связку сарделек. То есть, нет. На связку мокрых варёных сарделек, которые вдобавок умеют ещё и горлопанить.
- Пристегните ремни и заткните уши. Фокус называется "Аттракцион невиданной разговорчивости", - пояснила я - и со всей дури врезала кулаком по этой его мокрой руке.
Конечно, я знала, что он заорёт. Но я понятия не имела, что он ТАК заорёт. Внутри ходиков, которые мирно тикали себе на стене, звякнула пружина, гиря в виде шишки опустилась на метр ниже, с потолка посыпалась извёстка, а Джонсон тут же схватилась за уши, будто они могли в любой момент отвалиться, и потому их надо было покрепче прижать к башке.
Толстяк закончил изображать сирену - теперь он просто лежал на полу и стонал, зажмурившись и изо всех сил сжимая левую руку правой.
- Ни фига себе, - слегка ошарашено сказала Джонсон. - Это что?
- Я же сказала: аттракцион невиданной разговорчивости, - я прислушалась - недоделанный мэр на полу уже не просто стонал. Из него в перерывах между стонами, слезами и иканием выскакивали какие-то слова.
- Может, поделишься богатым опытом допросов, а, Ковальчик? Ну, и откуда ты это знаешь? - озадаченно спросила Джонсон. - Гляди-ка, никак сработало?
- Оттуда, - я посмотрела на свою левую руку и сжала пальцы в кулак.


Я знала это оттуда же - только тогда я валялась на грязном полу, пытаясь увернуться от двух дюжих полицейских, которые задались целью во что бы то ни стало как следует познакомить меня со своими ботинками. Ботинки были тяжёлые. Орала я громко - но в основном для показухи. Когда дело касается путёвки в жизнь сроком на несколько лет, да ещё в санаторий где-нибудь поблизости от самой жопы земного шара, кто угодно сдуркует так, что и бывалый вояка от жалости пустит слезу.
Прослезилась бы даже могильная плита, сделанная из гранита. Только не эти козлы.
Вся канитель началась с похорон моего клиента, на которые я притащилась чмокнуть его в напудренный лобик и помахать на прощание ручкой.
- Только идиот попрётся провожать в дальнюю дорогу чела, которого он же и спровадил на тот свет, - невзначай сказал Ник. Я скромно промолчала, а потом отправилась на кладбище: если у кого-то имелись подозрения, после мероприятия этот кто-то мог идти курить в сторонке.
Гомонили скорбящие, где-то недалеко шумела автострада, как вдруг из этой самой сторонки ко мне подвалил некто, сунул в нос полицейский значок и настойчиво попросил незамедлительно составить ему компанию в специально отведённом для этого месте. Так я оказалась здесь - и через пять минут из меня уже принялись вытрясать душу.
- Поднимайся, ты. Как тебя? Слышь, нет? - наконец, сказал полицейский Номер Раз, утирая со лба трудовой пот.
Я с трудом встала на колени, собираясь сжать зубы и подняться. Единственное, чего мне сейчас хотелось - это отловить Ника и запихнуть в свою шкуру, на которой, по ходу пьесы, в данный момент проводили эксперимент по выживанию.
- Мордой к стене, ну! - кто-то из них отвесил мне смачный пинок. Я по инерции влетела в стену, покрашенную до середины в зелёный цвет - то ли так было положено, то ли кто-то зажал половину краски. У стены оставалось только одно преимущество, чему весьма порадовались мои синяки: она была холодная, как кусок льда. Я скосила глаза и огляделась: стол - одна штука, стул - две штуки, сейф около стены и решётка, которая когда-то была белой, а теперь наполовину облезла, точно краску с неё специально соскабливали ножом.
Только я прижалась к стене всем телом, да что там - всей душой, с меня чуть не с мясом содрали браслеты и развернули мордой к народу.
- На стульчик присядь, голуба, - сказал Номер Два. - Поговорим.
Это был способ, который сто пудов порадовал бы Берц, если бы она вдруг поехала чердаком и решила, что каждый человек, присланный вербовщиками, должен для начала отлежать недельку в лазарете. Это называлось психическая атака - меня исколошматили до состояния отбивной, а потом дали пять минут: обосраться, передумать всё, что можно, и просчитать дальнейшие варианты своей судьбы - исходя из всего списка моих прегрешений.
- Ну? Что скажешь? - сказал Номер Два и закурил.
- Не знаю, - печально ответила я, разглядывая пол.
- А знать кто будет? - риторически спросил он.
- Тоже не знаю, - я шмыгнула и вытерла рукавом нос. - А хоть про что?
- Про правду, родная, - выдал он и отечески улыбнулся во всю челюсть.
Я примерно представила, на сколько тянет правда, и поняла, что в качестве психической атаки меня не сломил бы даже полк матросов на зебрах.
- Чьих рук дело, - он вынул бланк протокола, ручку и разложил всё это хозяйство на облезлом столе. - Что-нибудь нежное и ласковое роди уже, не томи. И гуляй на все четыре.
- Да я разве знаю? - сказала я, и глаза у меня были ну такие ясные, что - вот честно - пожалела, что зеркала у них тут явно не предусмотрено уставом.
Номер Два вздохнул и отложил ручку.
- Не знаешь, стало быть, - грустно сказал он. - Эх, родная, тоскливо с тобой - ничего-то ты не знаешь, и знать не хочешь. Да?
Я так завертела башкой, что чуть не навернулась со стула.
- Наркотики? Алкоголь? Мужчины? - монотонно вопрошал он и смотрел в окно. Наверное, по ходу дела выявлялись мои пристрастия - а следом навертелось бы что-нибудь ещё, - если бы от меня прозвучало ещё хоть одно слово, кроме "нет".

[Мать Метели]

Я, как заведённая, твердила "нет" - и тоже смотрела в проклятущее окно, мечтая, чтоб резко случилось светопреставление, и я бы выломилась отсюда, хоть бы даже мир в эту минуту снова обретал вид первобытного хаоса.
- Женщины? - подумав, спросил он.
- Да вы что? - возмутилась я. - Непотребством всяким не занимаюсь.
- Ну, чем ты занимаешься, и дурак бы догадался, - сказал Номер Раз и шваркнул окурок мне под ноги. - И про непотребства кому-нибудь ещё байки травить будешь. Чем ты ещё заниматься-то можешь?
Я хотела уж было напрячься, как вдруг до меня дошло, в чём прикол. Сначала мне стало обидно, что меня приняли за шлюху с ближайшего угла, но я тут же решила, что уж лучше побуду в образе шлюхи, если им так нравится, нежели начну в скором времени считать деревья в тайге или белых медведей.
- Ну да, - покорно сказала я. - Есть такое дело.
Но тут же оказалось, что роль шлюхи имеет свои издержки. После всей этой канители я поняла, что занятия круче просто нет. Эти уроды в подкованных железом ботинках пребывали в святой уверенности, что мы - то есть, они - знают всё. Кто кому прострелил башку, кто торгует наркотой и всё остальное, чем требовалось пополнять сводки происшествий. А потом повышать раскрываемость. Выбивая информацию способами, не совместимыми с жизнью.
Чёрт подери! Не могла же я давать показания на саму себя?! Даже если бы я захотела, то до раздвоения личности мне было ещё далеко.
- Ну, вот видишь! - обрадовался коп. - Уже веселее. Ну, отвечай давай.
- Что? - тупо спросила я.
- Как что? - оторопел Номер Два. - Чьих ручонок шаловливых дело? Крендель в гробу, нашпигованный цианидом. Так понятнее?
- Не знаю, - робко сказала я и от смущения шаркнула ножкой.
- Не знаешь что? Понятнее или непонятнее? - спросил Номер Раз из своего угла, зевнул и подгрёб поближе к столу.
- Господин полицейский... - начала я.
- Так. Уже лучше. Ну, так кто парня кончил и за что? - весело спросил он.
- Господин полицейский. Мне в детстве на голову горшок с геранью упал, - закончила я, ожидая, что он тут же даст мне в челюсть, и всё завертится по новой.
- Ага, - задумчиво сказал он, и я почувствовала, что второй этап допроса на этом "ага" и закончится.
- Лапку дай, - он поманил меня пальцем.
Я протянула руку.
- Ничего так пальчики. Нежные, - сказал он, проделывая этот фортель с карандашом.
В чём прикол, я узнала через секунду.
- Были, - сказал он и со всей дури врезал мне по руке.
Кажется, у меня в башке сработало какое-то реле. Сколько я орала, я не помнила - но зато я не чувствовала в это время ни боли, ни страха. Ни своей руки.
Оказалось, самое страшное было вытерпеть следующий час, во время которого я просто сидела на стуле и молчала, - потому, что больше всего мне хотелось с крейсерской скоростью ломиться к ближайшему холодильнику и сунуть туда руку. А, может быть, не только руку, а всю себя целиком.
А потом этот час прошёл, мне отвесили символический пинок под зад, - и я полетела искать лёд, врача, морфий, цианистый калий, или верёвку с мылом - кого угодно и что угодно. Точнее, это только так казалось, что полетела - на самом деле я еле шла, придерживая левую руку правой и гадая, сколько пальцев мне сломали.
Ни одного. Я просто несколько дней обнималась с ведром, полным ледяной воды, и только тем и занималась, что смотрела в окно. У меня был непредвиденный отпуск.
На вторые сутки, когда я уже маленько заскучала, в окне появился Ник. Увидев наш с ведром невесёлый тандем, он замер, а через минуту в двери загремел ключ.
- Хм... - сказал он. - Это то, что я думаю?
- Я не знаю, что ты думаешь, - флегматично сказала я. - Может быть, что-нибудь эдакое, за что тебе надо надавать по чайнику?
- Если начались приколы, то всё не так плохо, - разумно предположил он.
- Кому как, - ответила я.
В принципе, на него было не за что злиться. Я могла, наверное, при желании стать воспитателем в детском саду или заниматься какой-нибудь подобной шнягой, и в своей жизни мне надо было винить только себя.
- Что с рукой? - всё-таки спросил Ник.
- Два часа в обществе зелёной стены, решётки и двух ретивых деятелей, которые знают классную шутку с карандашом.
- Слушай, я не специально посоветовал тебе отправиться на чёртовы похороны, - виновато сказал Ник.
- Конечно, не специально, - подтвердила я. - Ведь ты не говорил что-то там про меня, так? Ты ги-по-те-ти-чес-ки говорил про того, кто провернул то дело.
Ник на секунду замер, вникая в то, что я сказала, а потом усмехнулся.
- Ну да, - согласился он.
- Вода, - жалобно сказала я в рифму, показывая глазами на ведро.
Ведро слегка нагрелось. Ник аккуратно снял его с моей руки и через секунду уже загрохотал в ванной.
Ни ему, ни мне не надо было намекать дважды...
А мой подвал единственный раз в жизни казался мне тогда самым чумовым местом на свете - потому, что он был холодным, как погреб...


- Оттуда, - мрачно повторила я и резко опустила руку вниз. Что-то часто я стала думать про то, что было не разбери поймёшь, когда. Зато у меня имелась очередная байка для следующего письма. Чёрт подери, если так пойдёт дальше, мои каракули можно будет собрать в стопку и напечатать книжку - если кто-то, конечно, станет читать такую муть.
Я вспомнила о докторше - и тут же, разом протрезвев, кожей, печёнкой и задницей прочувствовала, как далеко мы от Старого города. Эту тряскую дорогу я ощущала так, словно всю её пропёрла пешком, не иначе.
Небо на востоке начинало светлеть, и я поняла, что стоит быстрее шевелить батонами, если мы хотим и дальше пребывать в добром здравии.
- Светает, - я ткнула пальцем в сторону окна.
- Вижу, - сказала Джонсон.
- Если мы пошевелимся, то успеем до подъёма, - сказала я. - Может быть.
- А, может быть, и нет, - предположила она.
Я посмотрела на ходики. Они стояли. Можно было хорошенько подумать и прикинуть, что сейчас часов пять или даже меньше.
- Сведём вероятность краха к минимуму, - подытожила я, с мрачной решимостью предвкушая время, которое мы с пользой проведём в нарядах, до блеска отдраивая сортиры от присохшего дерьма.
- А с этим что? - спросила она, пропуская монтировку через сжатый кулак.
Толстяк лежал на полу и теперь точно сдулся окончательно. Я наклонилась и пощупала пульс - под жирным ухом, похожим на вареник, только что без сметаны, билась жилка. Он был жив, но либо потерял сознание, либо додумался включить дурака.
- Ничего, - мрачно сказала я.
- Как ничего? - оскорбилась Джонсон.
- Ты помнишь хоть что-нибудь, что он болтал? - спросила я.
- Ну, как тебе сказать, - она поскребла монтировкой затылок. - Я, конечно, не утверждаю, что он орал "да, я стукач, убейте меня". Но я слышала слово "проболтался".
- Вроде бы так, - припомнила я и почувствовала, что снова начинаю прямо-таки распухать от злости.
- Ковальчик, а ты не думаешь, что если бы мы спросили, он бы признался в чём угодно? - предположила Джонсон. - Даже и без этой твоей демонстрации искусства пытки?
- Например? - я слегка тормознула.
- Например, в том, что это он ходит и подглядывает в окна женской бани, или ест собак, или торгует противотанковыми ракетными комплексами, - кисло пошутила Джонсон. - Особенно после трёх твоих фортелей подряд.
- Считаешь, я погорячилась? - хмуро спросила я.
- Какая теперь разница? - удивилась она.
- Никакой, - сказала я. - После этих его "девочек" меня надо было не подпускать к нему даже на метр.
- Мы можем шлёпнуть его сами, или перестраховаться и отбуксировать в часть, - предложила она.
- Чёрт подери! - прокомментировала я.
- С-с-сволочь, - с угрозой сказала Джонсон и ещё разок приложила толстяка под рёбра. Он валился мордой в пол, как куль с мукой, и, похоже, правда был без сознания.
Времени на размышления оставалось не так-то много. Чёрт, я хотела его кончить. Я больше всего на свете хотела кончить ту скотину, которая подвела нас под монастырь. А ещё я не хотела огрести по самые помидоры за труп представителя местной администрации, потому что, хоть убей, я ничем не могла доказать, что именно он являлся пресловутой скотиной - даже себе. У нас в активе были мои сомнительные логические построения, резиновый крендель с отбитыми граблями, и быстро проясняющаяся голова. Которая к тому же начинала побаливать. Но не было даже самого завалящего диктофона или кинокамеры.
Да и какой, к чертям, диктофон?! Если мы подорвались в ночь, не вооружившись даже кухонными ножами - о каком диктофоне вообще могла идти речь?

[Мать Метели]

Небо на востоке светлело так быстро, будто солнце гнали из-за горизонта пинками. Мы, не сговариваясь, выволокли эту груду мяса на улицу и затолкали в наш задрызганный лимузин.
- Не спать! - Джонсон отвесила подзатыльник водиле, который дрых на руле.
- А?! Подъём? - он подпрыгнул так, словно она нажала на кнопку катапульты - и со всего размаха влип башкой в потолок. Раздался звук, будто треснули по жестяному чайнику.
- Нет, тревога. И марш-бросок с полной выкладкой, - пыхтя, сказала Джонсон - мы как раз изо всех сил пихали захваченную в плен тушу, но она, хоть ты тресни, не желала принимать компактную позу эмбриона, а расползалась, словно квашня.
- Слушай, засунь её куда-нибудь подальше от меня, - Джонсон отдала мне монтировку. - Иначе я проломлю этому типу башку, а труп останется только закопать или сжечь.
- Никаких сжечь, - строго сказала я.
- Лучше закопать? - усмехнулась она.
Я посмотрела на неё, как на ненормальную и подтвердила:
- Лучше. И ещё я знаю, какое место лучше всего использовать для засовывания монтировки. Потому что с твоим "сжечь" мы точно не успеем к завтраку.
- Только не говори о еде, - в ужасе сказала Джонсон.
На этом месте я поняла, что меня тоже начало тошнить так, что туша под нашими копытами реально рисковала приехать на место по уши в содержимом наших желудков.
Мотор завёлся сразу, и вскоре под колесами замелькала дорога на Старый город. Это было странно: мои мозги, уже основательно проветрившиеся от коктейля, склонны были видеть всё в чёрном цвете. Так что я не удивилась бы, если бы мотор заглох на второй секунде, и вдобавок нас с одной монтировкой на троих окружила бы толпа стрёмных личностей с АК наперевес.
Высоко в небе горела яркая звезда - быть может, та самая, которая кружилась на ветру над соснами где-то по дороге на Энск - город, от которого в моей памяти осталось только четыре буквы названия.
- Смотри-ка, звезда, - сказала вдруг Джонсон.
- От сантиментов меня тошнит ещё больше, - сообщила я. - Не думала, что ты станешь пялить зенки в небо.
- Какое небо? - удивилась она.
- Только что ты сказала про звезду, - раздражённо напомнила я.
- Если ты не в курсе, она висит у тебя на цепочке, - устало сказала Джонсон, зевая во всю пасть.
Я повозила пальцами и нащупала докторшину цепочку. И от этой загогулинки на ней, которая оказалась звездой, вот честное слово, шло тепло - её сердца.
Толстяк лежал под нашими ногами, и от него воняло мочой. "Хорошо, что не дерьмом", - равнодушно подумала я.
Мы как раз миновали сгоревший грузовик и руины дома, который похоронил под собой станкачи. А в вышине над всем этим переливалась звезда, живая, как капля ртути. И это было так странно, словно я держала в руке её кусочек. Наверное, она и вправду приносила удачу, докторша не врала.
Особист в чине капитана молча выслушал нашу печальную историю и внимательно посмотрел на опухшие рожи.
- Молодцы, - сказал он и зевнул. - Бдительность - это наше всё.
Мы приободрились.
- Два наряда вне очереди, - флегматично продолжил он. - Извольте доложиться ротному.
- Есть два наряда вне очереди, - мрачно сказали мы. - Лейтенант Берц...
- Ах, да, - спохватился он. И вдруг добавил: - Ладно. Тогда доложитесь тем более.
От неожиданности я вздрогнула, а где-то внутри словно исчезла и перестала давить на сердце большущая глыба льда. Из его слов выходило, что с Берц всё будет хорошо - раз нам только что велели сию секунду мчаться к ней. Как и обещала... Адель.
- Разрешите идти? - сказала Джонсон.
- На лазарет - пятнадцать минут. Время пошло, - почти добродушно сказал капитан, и мы выскочили за дверь, как наскипидаренные.
- За что два наряда? - обиженно спросила Джонсон.
- За самоход, - вздохнула я.
- Вот урод, а? - проворчала она.
- Время пошло, - напомнила я. И мы поскакали пред ясные очи Берц.
Она находилась там же, только рука на этот раз не болталась, как у покойника, а спокойно лежала поверх одеяла.
Мы тормознули возле дверей. Вокруг не было ни души.
- Пошли, - сказала я Джонсон в самое ухо, но она так замотала башкой, что чуть не треснула меня по носу.
Я пожала плечами, и, затаив дыхание, на цыпочках пошла к Берц. Клянусь, я кралась, словно мышь, и, тем не менее, чёртовы половицы начали скрипеть, будто мы снимали фильм про дом с привидениями. Я уже взмокла от усердия, когда Берц неожиданно открыла глаза:
- Ковальчик, кота за шарики не тяни. Мухой ко мне. А то как слон в посудной лавке - ещё до того, как она подверглась тотальному уничтожению вместе со слоном, когда в неё попала противотанковая ракета, - сказала она.
Мне тут же стало стыдно.
- Госпожа Берц... - начала Джонсон.
Так, запинаясь и заикаясь на каждом втором слове, мы доложились, как выразился тот особист, только что продравший глаза.
- Молодцы, - похвалила Берц. И вдруг спросила: - Сколько влепили?
- Два наряда, - нехотя ответила Джонсон.
- Три наряда, - невозмутимо сказала Берц.
- Как три наряда?! - ахнула Джонсон. - За что, госпожа Берц?!
- Четыре наряда, - тут же поправилась Берц.
- Есть четыре наряда, - кисло сказали мы. - Разрешите идти?
- За то, что полночи профукали в выхлоп. За то, что отработали херово, - вдруг объяснила Берц, которая никому и ничего не объясняла в принципе. - И за спирт.
Мы переглянулись и потупились, решив, что лучше промолчать - каждое слово волшебным образом могло трансформироваться в наряд. Не просто в наряд вне очереди, а в НАРЯД, чёрт подери, фиг знает какой по счёту, после бессонной ночи и всего, что к ней прилагалось.
- Идите, - устало закончила Берц. - И больше не попадайтесь.


Два наряда подряд на этой грёбаной кухне сами по себе были западлом. Не говоря уже про то, что после всех тех веществ, которыми точно не стоило злоупотреблять, мы еле-еле пришли в себя. А потом был наряд в госпитале. Джонсон осталась на КПП, на стуле и с детективом, а мне подвалил очередной мега-фарт в виде кривобокого ведра и швабры. В этой стрёмной компании я безрадостно тащилась по направлению к лестнице и размышляла, кого надо от души благодарить за козырный подгон. Нарядами занимался дежурный по роте, и мне очень хотелось, чтоб этот дежурный провёл некоторое время в реанимации, со шваброй, засунутой в задницу.
И вдруг в конце коридора я увидела белый халатик и мелькнувшую под ним кофточку - жёлтенькую, как цветок акации, или как жаркий июньский полдень.
- Здравствуйте, Ева, - поздоровалась докторша, подходя.
- Здравствуйте. Адель, - я вспомнила, что ей обязательно нужно, чтоб я называла её по имени. Странно, оказалось, что это и впрямь не так уж трудно.
- Вы в порядке? - спросила она.
- Да что может быть не в порядке, - грохоча ведром, я спрятала за спину орудия труда.
- Долго вам ещё... отдуваться? - спросила она, - видать, слышала, как Берц ввалила нам тогда по самое не балуйся.
- Нет, - односложно ответила я и насупилась. Для полного счастья ещё не хватало, чтоб она начала отмачивать шуточки, как это делали все, кому не лень.
Нет, резинового кренделя мы сграбастали не случайно - иначе насмешками нас бы задрали капитально. Особисты, ясен перец, не объявляли новости по громкой связи, да только каким-то боком они просачивались даже из особого отдела и распространялись дальше со скоростью человека, выдувшего на спор бочку пива и бегущего до ветру.
- Ева, а что, если мы с вами снова вместе чаю попьём, а? - докторша посмотрела на меня. - Когда эти ваши наряды закончатся?
- Да чёрт с ними, с нарядами, док. Что вы меня за соплячку держите? - сказала я.
Может, это и было грубо. Я выдала ей первое, что пришло в голову - потому что одна Ева Ковальчик, насупившись, стояла тут, пряча за спину ведро, а вторая Ева Ковальчик, улыбаясь до ушей, пустилась в пляс. И была эта вторая Ева моложе на много лет, и носила она не камуфляж, а купленное специально для каникул дешёвенькое летнее платье в горох, которое развевалось, как колокольчик, когда она радостно затанцевала вокруг нас.
И Адель, наверное, это поняла. А я поняла, что она поняла.
- Нет, док, - сказала я. - Ну его, этот чай.
- Почему? - я прямо видела, точно в замедленной съёмке, как гаснет её лицо - будто лампочку выключили.
- У вас есть штаны? - вместо ответа поинтересовалась я.
- Какие штаны? - озадаченно спросила она.
- Какие угодно, хоть в клеточку, - весело сказала я и перестала прятать дурацкое ведро. Всё равно из-за моей спины выплывало если не оно, то швабра, а с руками сзади я была похожа на арестованного уголовника.
- А зачем? - заинтересованно спросила она.
- Я хочу показать вам одну крышу, - я проявила прямо-таки чудеса храбрости. - Надеюсь, вы ничего не имеете против крыш?
- Странный вопрос. А что? - по глазам было видно, что ей до ужаса любопытно, в чём прикол, но она промолчала.
У меня на висках выступила какая-то сырость - потому что, кроме стрелок, я никогда и никого никуда не приглашала. Ни в ресторан, ни в гости. Ни в свою жизнь.
- А как мы поступим с тем, что я якобы считаю вас дерьмом? - с лёгкой иронией сказала она. - То есть, тебя.
- Тебя? - я не воткнула, с чего это она вдруг именно сейчас переходит на "ты".
- Ну, ты же... вы же первая обращались ко мне так - в тех письмах, - пояснила она.
А я видела, что ей вовсе не до иронии, и что сейчас ей тоже не просто было произнести эти слова, да только, видать, ей надо было узнать, что я отвечу.
И ещё я вспомнила пачку листков, написанных на коленке - и запах мела и старой краски, чешуйками отлетающей от школьных парт.
- Никак не поступим, - сказала я и показала ей все свои тридцать два зуба. Ну, или уже чуточку меньше. - Я подумала: да и хрен с тобой, док.
- Я ничего не имею против крыш, - тихо сказала она.

[ddodo]

Мать Метели Помнится, кто-то обещал пораньше лечь...

[SeverInnka]

Ну вот и выложилась... Желаю содержательных отзывов